ней так мало, а неприятного — полный самосвал? Почему дети все время должны учиться, а взрослые — работать? Только пенсионерам везет, да и то — слишком поздно… Вот было бы офигенно, если бы каникулы и учебу местами поменяли, да? Чтоб все наоборот было: на время каникул — учеба, на время учебы — каникулы! Мы бы тогда четыре месяца в году всего учились, а восемь месяцев — отдыхали!". — "Ага, но тогда мы бы все лето учились. И на Новый год тоже. Ты об этом не подумал, мой одержимый маниловщиной дружбан?". — "Нее, ну их тогда надо было бы как-то сдвинуть…". — "Да чего там двигать, не мебель же. Мечтать — так мечтать! Надо для учебы выделить от силы один месяц в году, не больше. Какой-нибудь самый паскудный месяц, когда и на улицу выходить не хочется. Ноябрь! Месяц учиться, а одиннадцать — отдыхать! Вот это была бы житуха, ага?". — "Ух!..". — "И такими темпами мы как раз к десятому классу научились бы читать и писать — что-нибудь типа "Мама мыла Рому, Рома драил маму". Друзья загоготали. "И тогда пришлось бы учиться не десять классов, а все двадцать, чтоб не быть дебилами, — отгоготавшись, заключил Тэтэ. — А теперь — внимание, вопрос: что хреновее — учиться двадцать лет по месяцу в год или десять лет по восемь месяцев в год? С математической точки зрения первый вариант выглядит более выигрышным: чистого времени на учебу при таком варианте уйдет гораздо меньше. Но с точки зрения сохранности физического и психического здоровья, более предпочтительным мне представляется все же вариант номер два. Ну, ты прикинь: тебе уже за двадцать лет, а ты все в школу ходишь! На такое только Ломоносов был способен. А ты, Венька, если чем и похож на Михайло Васильича, то лишь щеками". — "Иди ты…". — "Да я и так иду. Короче, восемь месяцев учебы в год на этом фоне — не такой уж удручающий расклад. Так что, не кисни, Венька. Недолго нам осталось мучиться, и пусть все остается, как есть. Как говорит Костя Княжич, эксперименты со временем… Ох, мать моя, ну вся ты в саже!.. (Он стал, как вкопанный). Я же у Княжича в четыре должен был быть!.. А сейчас уже… (Тэтэ задрал рукав на левой руке)… седьмой час! Ёкэлэмэнэ!". — "А зачем тебе к Княжичу?..". — "Да я ему обещал!.. Потом расскажу! Все, Венька, я помчался! Только бы он был дома!". И Толик опрометью кинулся к ближайшей автобусной остановке, оставив опешившего друга посреди улицы.

Автобусы ползли по заснеженным вечерним улицам неторопливыми железными букашками, и, в итоге, к географу Толик добрался лишь к семи часам. Тайфуном пронесшись по лестничным пролетам напоенного запахами кошек и жареного лука подъезда "хрущевки", он еще несколько минут постоял перед княжеской дверью на пятом этаже, стараясь отдышаться и прокручивая в голосе объяснительно-извинительный текст. Затем нажал кнопку звонка.

Открыла Толику жена географа. Она была в нарядном длинном платье и почему-то в платке. Дверь в единственную комнату квартиры Княжичей, отороченная снизу полоской зыбкого света, была закрыта. "Антонина Михайловна, добрый вечер! — с порога затарахтел Тэтэ. — А Константин Евгеньевич дома? Мы договаривались…". — "Дома. Он ждал тебя в четыре часа, как вы и договаривались". — "Да, я знаю, но тут такая история приключилась!.. Кому сказать — не поверят!.. Понимаете, мать, уходя на работу, случайно закрыла дверь, а ключа у меня…". — "Неважно, — мягко улыбнувшись, перебила его Антонина. — Теперь уже неважно, так что, не надо объяснять. Тем более, мне. Константин Евгеньевич примет тебя, как обещал, но тебе придется подождать, раз уж ты опоздал. Раздевайся, и пойдем на кухню: я тебя пока чаем напою". "Ага, спасибо, — Толик сбросил пальто и ботинки. — Сейчас, я только с Константином Евгеньичем поздороваюсь!..". Антонина сделала упредительный жест, словно пытаясь помешать Толику, но не успела. Он толкнул дверь в комнату. Комната, типичная многофункциональная комнатенка малогабаритного "хрущевского" чертога, представляла собой одновременно гостиную, рабочий кабинет, детскую и спальню родителей. Сейчас она была полна женщин. Женщины, среди которых преобладали старушки, облепили диван и детскую кровать, притиснувшись друг к другу боками и локтями. Женщины сидели повсюду — на диванных валиках, табуретках, низких детских стульчиках. Одна даже примостилась на краешке тумбы, как на насесте. Головы у всех, как и у Антонины, были повязаны платками. Две бабушки держали на коленях Костиных близняшек — необычно смирных, в косыночках. Младенца со спокойным серьезным лицом держала на коленях и Богородица на закованной в серебряную броню иконе на письменном столе. Перед иконой плавилась непорочной белизны свеча в приземистом подсвечнике.

Костя, расположившись у стола с какой-то книгой в руках, читал вслух. Когда Толик возник в дверном проеме, женские головы, как по команде, повернулись к нему. Это было как в каком-то виденном Толиком фильме про войну: все мужчины ушли на войну, и в осиротевшей деревне остались одни лишь женщины. Они вот так же собирались в сельсовете, что ли, окружив однорукого инвалида-председателя… Костя за столом на появление своего ученика не отреагировал и продолжил читать громким торжественным голосом: "Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим. Ангел сказал им: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всему народу. Ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, который есть Христос Господь. И вот вам признак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащаго в яслях. И внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное; хвалящее Бога и взывающее: Слава в Вышних Богу! и на земли мир, к человекам благоволение!". Географ прервался и поднял глаза на вошедшего: "Здравствуй, Анатолий. Тебе придется подождать, пока я освобожусь. Посиди на кухне, пожалуйста. Или не жди, если не можешь". "Ннет… конечно… я… ничего…не волнуйтесь…посижу", — залепетал неожиданно оробевший Толик, аккуратно прикрывая дверь.

На кухне жена географа звякала блюдцами. "Толя, чайник разогревается, вот чашка, вот заварка свежая, конфеты, печенье, — она поставила на стол корзинку с курабье. — Сам нальешь, хорошо?". — "Хорошо. Не волнуйтесь, Антонина Михайловна, я в состоянии себя обслужить". — "Ну, вот и славно". Антонина вышла из кухни. Толик опустился на стул. Сцена в комнате, нечаянным свидетелем которой он только что стал, несомненно, была как-то связана с религией. От этого Толик чувствовал себя неловко и мерзко, будто увидел хорошего знакомого, блюющего или справляющего нужду в подворотне. Нет, это слишком слабое сравнение: то, что Толик увидел в комнате, было много хуже — как будто случайно застал человека, которого раньше искренне уважал