Дед Петя поставил елку в угол, подошел к Толику и, склонив к нему фиолетовое от мороза лицо, ласково погладил по голове: "Здравствуй, сосед!". "Куда ты, черт, холодными руками!..", — тут же оттащила его бдительная бабушка. Дед больше не касался Толика, но и в покое его не оставил. Рассказывая мальчику что-то про зимний лес, он принялся впихивать еловый ствол в сквозное дупло деревянного креста-подставки, крутил и ворочал ствол в дупле, вытаскивал, подтесывал топориком, впихивал опять. Придав, наконец, елке вертикальное положение, дед придавил крест для верности старым утюгом и стопками книг. После этого вниманию почтеннейшей публики в лице Толика был представлен облезлый фанерный чемодан с елочными игрушками, завернутыми в газетную бумагу. Клочья старых газет с шуршанием падали на пол, будто сброшенная змеиная кожа, и на свет Божий вылуплялись восхитительные стеклянные создания: надувшиеся от важности шары всех оттенков и размеров, сосновые шишки и игольчатые сосульки, томное солнце и яично-желтая луна с поджатыми губами, зайцы с морковками и без, напыщенный снегирь, комичный медведь в зипуне, клубничная царь-ягода из сада Гаргантюа, одетый в тон ей мухомор-стиляга, девочка-узбечка в полосатом халате и тюбетейке, розовощекий космонавт в скафандре с надписью "СССР", хрупкие бусы, за которые наивные туземцы отдали бы не только все свои сокровища, но и жен с детьми в придачу. На елочный шпиль насадили бледно-салатовую, с инеем, звезду. Каждую игрушку бабушка и дед Петя сначала подносили к глазам Толика подобно рыночным торговцам, тычущим фрукты в лицо колеблющимся покупателям, и лишь после этого вешали ее на елку, распевно приговаривая: "Вот какие игрушки у нас!.. Вот какую красивую елку мы сейчас нарядим!.. Придет Новый год, и в Новом году ты поправишься! Будешь здоровым, будешь гулять и играть!..". У Толика не было сил улыбаться, но он следил за движениями сноровистого дуэта заинтересованным, хотя и измученным взглядом.

Закончив с елкой, бабушка увела деда Петю из комнаты, прикрыв дверь и оставив в комнате включенным лишь ночник на табурете у постели Толика, уставленном кружками с травяными отварами и малиновым чаем. Елка, при свете похожая на русскую девку в кокошнике, в полутьме сразу же превратилась в ощетинившееся чудище с гребнем на макушке. Однако сил на страх у Толика тоже не осталось. На него вновь накатил дремотный дурман. Он почти сомкнул пылающие от жара веки, когда елка шевельнулась. Толик открыл глаза и приподнялся в кровати. Елка стояла недвижно и беззвучно, грозно поблескивая своим стеклянным убранством и слушая учащенное дыхание мальчика, неотрывно следившего за ней. Вдруг одна из ее веток снова вздрогнула и чуть пригнулась к полу. Потом еще раз. И еще. Вместе с еловой лапой ожил и висевший на ней пузатый шар. Увлекаемый скользящей по гладким иглам ниткой он двигался и двигался вперед, склоняя все ниже строптивую ветвь, и вдруг ухнул вниз, приземлился с жалобным всхлипом, брызнув слезами-осколками, и осел на изувеченный бок, в котором зияла рана. Еловая ветка, сбросив с себя ненавистное ярмо, заколыхалась свободно и радостно, будто крыло вылетевшей из клетки птицы. Толик хотел было позвать бабушку, но убоялся нового спазма тупой боли в горле, от которой на глазах выступали слезы, и решил дождаться, когда бабушка сама придет к нему. Однако она все не шла. Сон испарился, сменившись запропавшим, было, страхом. Елка больше не подавала признаков жизни, однако страх усиливался, покрывал детское тельце липким потом, заставлял колотиться сердечко, перерастал в панику по мере того, как мальчик все отчетливее сознавал: кто-то глядит ему в затылок через окно. Надо было обернуться назад и посмотреть, кто там, за окном, но страх пересиливал. Взгляд сзади, тем временем, становился все более жгучим и нестерпимым. Наконец, собравшись с духом, Толик обернулся. За окном стоял человек в ватнике и шапке с завязанными под подбородком "ушами". Прижав лоб к стеклу, он скалил в улыбке гниловатые зубы и смотрел на Толика круглыми шалыми глазами. Заверещав от ужаса, мальчик скатился на пол и, не чувствуя привычной тошноты и головокружения, бросился к двери. Вцепившись в ручку и отчаянно толкая дверь плечом, с третьего раза он сумел распахнуть ее. На кухне дед Петя угощался бабушкиной наливкой, которую он начал дегустировать сегодня сначала с лесником, а затем — с шофером. Бабушка что-то накладывала ему в тарелку. Увидев Толика, дед Петя замер, остановив стакан на полпути, что с дедом, вообще говоря, случалось крайне редко: так поразил его вид мальчика. Опрокинув стул и расплескав драгоценную жидкость, дед кинулся в комнату, пока бабушка причитала, прижав к себе внука. Тут же мимо вновь проскочил дед Петя со словами: "Это Гриша! Сейчас я уведу его!". И дунул вон из избы.

Человеком, напугавшим Толика, действительно, был Гриша — безобидный городской дурачок. Год напролет, зимой и летом, он неустанно бродил по улицам городка, улыбаясь прохожим и бормоча себе под нос одну фразу: "Нельзя воровать!". Иногда, если калитка была открыта, заходил к кому-нибудь во двор и, не переставая улыбаться, топтался у забора. В дом Гриша никогда не заходил без приглашения хозяев.

Знающие люди говорили, что Гриша родился совсем не сумасшедшим, а вполне нормальным ребенком. Отца своего он, правда, никогда не видел, а мать никогда не видел трезвой. Мать Гриши, баба пропащая и загульная, водила к себе хахалей и пила, пила, пила, прекращая пить лишь для того, чтобы отлупить подвернувшегося под руку сына. Гриша быстро это усвоил и круглыми сутками слонялся по улицам вместе с друзьями-мальчишками.

Как-то летом они залезли в сад одного недоброго мужика, не ведая, что мужик, чьи яблони уже неоднократно подвергались воровским налетам, с некоторых пор подстерегает пацанов. Когда хозяин выскочил из дома и кинулся в сад, все мальчишки успели убежать, а Гриша — нет. Мужик сжал ухо Гриши пальцами-тисками и поволок мальчика к дому, шипя: "Я тте покажу, как воровать!.. Нельзя воровать, щенок!.. Нельзя воровать!..". У крыльца хозяин отпустил ухо Гриши, взял мальчика за шкирку, поднял его, как былинку, пронес перед самым носом рассвирепевшего, поднявшегося на дыбы цепного пса-волкодава и, швырнув пленника к стене забора в углу двора, сказал: "Вот посиди тут — узнаешь, как воровать!..". И ушел в дом, оставив Гришу наедине с псом. Дотянуться до мальчика у пса не получалось: не пускала массивная цепь. Но расстояние между мальчиком и собакой было совсем маленьким — две вытянутые Гришины руки. Невозможность ухватить столь близкую беззащитную жертву доводила пса до