приведены какие-то незнакомые молодые люди – я с женой), конечно, не был бы устроен для Мавриной – талантливой художницы, собравшей хорошую коллекцию икон. Это была дань, которая воздавалась русской интеллигенцией людям несдавшимся, неприспособившимся, не искавшим себе выгоды.

Только в самые последние годы Татьяне Борисовне удалось сделать циклы значков на темы русских сказок и басен Крылова. Собственно, Сергей Владимирович Образцов всегда с большим почтением к ней относился, и когда году в 1968 неосмотрительно заключил договор на книгу, взявшись ее не только написать, но и иллюстрировать, с чем бы, конечно, не справился, – попросил Татьяну Борисовну найти ему кого-нибудь в помощь, и она привела Бориса Штейнберга – молодого художника и скульптора, сына приятеля Игоря Николаевича, нейрохирурга, осужденного когда-то по «делу врачей». Сергей Владимирович, конечно, мог бы помочь Татьяне Борисовне в менее изнурительных заработках. Ни у одного из общих знакомых не вырос горб от многочасовой работы, как у Татьяны Борисовны, которая день за днем стояла, низко склонившись над листом бумаги, но она никогда никого ни о чем не попросила, никому никогда не пожаловалась. Столь же непоколебим был и Лев Федорович, но внешне он был еще тише.

Расскажу подробнее о выставке, которую мне удалось организовать в высотном здании МГУ весной 1968 года. Она была первой с 1930 года для Льва Федоровича, и с 1928 года – для Татьяны Борисовны, когда она выставлялась в Париже. Вера Ефремовна Пестель до выставки в СССР дожить не успела.

Впрочем, не только для Татьяны Борисовны и Льва Федоровича, но и для всей цивилизованной Москвы 1968 года это было довольно важное событие. Живопись «формалистическую», а не соцреалистическую, нельзя было увидеть ни в музеях, ни на выставках. Мы устроили, пожалуй, первую выставку русского авангарда, которую мог заметить кто-то за пределами узкого художественного круга.

Сперва я хотел устроить выставку Татьяны Борисовны, но она сразу сказала, что «надо показать и вещи Льва». У меня в этом сомнений не было.

Лев Федорович так же, как, скажем, Виткор Барт или Алексей Грищенко, был в эти годы совершенно забытым художником. Кроме давления советской власти, уничтожающей все живое, у каждого из художников, как правило, были внутренние, личные обстоятельства, не позволившие им стать рядом с Кончаловским, Фальком и Машковым, устроившимися при советском режиме.

В своей недостаточной известности «Лев виноват сам» – считала Татьяна Борисовна. Художник не должен на двадцать лет переставать работать даже для самой важной книги, даже в самых отвратительных условиях. Картин Жегина просто очень мало, и они при внешней простоте так трудны и внутренне аристократичны, прямо сопряжены со сложным миром духовных поисков всей русской культуры и философии XX века, что пока трудно ожидать, что он станет объектом «массового» признания и известности.

Лев Федорович был, конечно, рад, возможности участвовать в выставке, хоть и не очень это показывал. Но когда начали прикидывать, как разместить картины, стало ясно, что очень высокая (метров семь), очень длинная (метров пятнадцать) и очень узкая (метра четыре-пять) гостиная двумя входными дверьми и дубовой лестницей посередине с верхнего этажа ясно составлена из трех частей и практически не делится пополам.

Я тут же предложил выставить свои вещи Игорю Николаевичу – думаю, к тому времени у него в жизни не было ни персональной, ни даже общей с кем-либо выставки. Но Игорь Николаевич отказался и, конечно, не только потому, что это была бы странная выставка Татьяны Борисовны и двух ее мужей (кстати говоря, оба продолжали ее ревновать друг к другу в свои шестьдесят-семьдесят лет). Однажды Лев Федорович как-то без Татьяны Борисовны осторожно посове товал мне:

– А вы попросите Игоря Николаевича нарисовать собачку.

Он не без основания был уверен, что рисунок Игоря Николаевича далеко не так виртуозен, как у него. Но когда я начал говорить о том, какие удивительные, странные, ни на кого непохожие картоны сейчас пишет Игорь Николаевич, он сразу прекратил разговор, явно не желая показывать хоть малейшую степень неприязни.

Я все же пытался уговаривать Игоря Николаевича показать свои работы – неизвестно ведь, когда еще будет такая возможность. Он снова отказался и безразлично прибавил:

– Обнаружит кто-нибудь картины, может быть, и найдется для них место. – Теперь некоторые из них уже и в Русском музее, и в Третьяковской галерее, но я боюсь, что большая часть пропала.

Я в это время очень плохо знал и понимал Игоря Николаевича как художника. Татьяна Борисовна вскоре после нашего знакомства принесла из темной комнаты-склада (была такая в соседней квартире, где был прописан Игорь Николаевич) несколько громадных папок с сотнями своих пастелей, акварелей, ранних холстов (все это как бы случайно), показала часть и даже предложила выбрать что-то из акварелей на память. Я выбрал акварель с опрокинутой вазой в саду.

– Это когда мы работали на ВДНХ, – сказала Татьяна Борисовна, подписала ее и подарила.

К тому же она постоянно работала и показывала друзьям новые вещи. С вновь начавшим писать Львом Федоровичем они даже изредка в последние годы нанимали и писали натурщиц.

С Игорем Николаевичем все было иначе. В спальне под портретом Зданевича работы Пиросманишвили висел его «Черный натюрморт с наскальным рисунком», который он считал лучшей своей вещью (потом подарил ее мне), в столовой – совсем низко, почти на полу у двери – стоял белый цветок на белом фоне. Изредка откуда-нибудь из-за шкафа выглядывал какой-нибудь холст. Я видел тогда еще вещей пять-шесть парижских и довоенных, но не больше.

Конечно, он оставался художником-оформителем, работал, кажется, в каких-то клубах, но и это кончилось после инфаркта году в 1961-м. Не имея возможности выставляться, не имея доступа даже к приличным краскам – они в СССР бывали только в Союзе художников по разнарядке – он, как и множество других русских художников, как Лев Федорович, перестал работать для себя. Это произошло, по-видимому, году в 1940-м. И не только потому, что выставляться было совершенно невозможно – потому, что для живописи XX века в СССР места не было и она приравнивалась к антисоветской пропаганде, – но и потому, что в это время у него началось очень серьезное заболевание мозга. У Игоря Николаевич был реальный «белый» билет, освобождавший его не только от службы в армии, но и от земляных работ по строительству укреплений вокруг Москвы, хотя за борьбу с зажигалками Игорь Николаевич даже получил какую-то грамоту Верховного Совета СССР. Но никаких лекарств, конечно, не было и, кажется, Юдин посоветовал для предупреждения приступов выпивать ежедневно по стакану, а то и по