и великие произведения искусства, существуют для постоянного и деятельного общения с людьми и, вероятно, мы не правы, когда думаем, что способны им указывать, где они должны находиться, на кого и как оказывать влияние.

Поэтому, возвращаясь к спору о принадлежности икон музеям или храмам, я думаю, что сохранение и пополнение музейных коллекций оправдано вдвойне. Иконы в музее открыты не только как объекты поклонения, но и как высочайшие произведения искусства и могут оказывать свое влияние, которое мы не способны зачастую оценить, в том числе на людей, которые никогда не пойдут в церковь. А какое мы имеем право лишать их возможности общения с иконой? И не помнить о том, что условия хранения в русских музеях, конечно, не идеальны, но все же бесконечно лучше, чем во всех без исключения русских храмах? Таким образом, это единственная возможность сохранить ту ничтожную часть (кажется, всего два процента) древних икон, которые еще уцелели в России.

Иконы сами найдут свое место: и в храмах, и в музеях, и в частных коллекциях. И к их выбору надо относиться с большим уважением, чем к мнению крупных специалистов по марксистко-ленинскому учению, как из Министерства культуры, так и из Московской патриархии.

Мы жили в эпоху устного предания, в эпоху «дописьменной» культуры – все, что было связано с русской да и с мировой культурой, историей, бытом, наконец, было совершено извращено, искажено или засекречено всеми доступными для советской власти методами. Но наступил период оттепели, время «вегетарианское», по выражению Ахматовой. Это время знаменовалось тем, что, хотя ничего мало-мальски правдивого и важного ни прочесть, ни тем более опубликовать было невозможно, но говорить и слушать стало не так опасно. Уже в бытовом анекдоте, и только изредка в жизни, сохранялся классический тюремный диалог:

– Тебя за что взяли?

– Да за лень.

– Уже и за это берут? Ты что сотворил?

– Да, понимаешь, встретил приятеля, рассказали по анекдоту. Он сразу же побежал на Лубянку, а мне лень было – только утром пошел.

В 1960-е годы разговоры в кафе Дома литераторов, иногда в Доме кино, на столь популярных сейчас «московских кухнях» иногда даже называли (и почти серьезно) «обменом информацией» – очень ценились собеседники, которые могли пересказать что-то вычитанное в редких книгах и уж в совсем редчайших современных иностранных журналах, что-то памятное им самим или их родителям, и те, кто умел придать своему рассказу форму слегка пряную, в меру скептическую по отношению к советскому миру и широко известным его деятелям.

В те годы возник особый жанр устного рассказа, остроумного, изящного, с дозволенной долей иронии и свободомыслия. Сейчас мало у кого эти рассказы остались в памяти, хотя на мой вкус Алексею Симонову или Габричевской-Погодиной вполне стоило бы их записать.

Трусливая и упитанная советская литературная среда сама себя развлекала и над своей жизнью осторожно посмеивалась. Особенно известны были шутки людей с двусмысленной репутацией.

Признанный остряк композитор Никита Богословский, подозрительно легко ездивший за границу, однажды спросил у своего соавтора, поэта-песенника Евгения Ароновича Долматовского, что ему привезти «из-за бугра»?

– Говорят, там не так дороги пишущие машинки, – с трепетом сказал Евгений Аронович.

Пишущие машинки были почти недоступной мечтой советского литератора. Единственная наша «Москва» больше напоминала мясорубку, и никакой альтернативы не было. Редким счастливцам удавалось достать ГДР-овскую машинку, но пишущая машинка из Италии, куда собирался Богословский, была пределом мечтаний. И вот Долматовскому была привезена машинка. Он сиял от счастья, получив ее в дивном футляре с надписью «Olivetti». Но как только начал печатать, обнаружил древнееврейский шрифт, иврит. Евгению Ароновичу многие не могли простить 1953 года, когда намечалась депортация евреев в Сибирь и группа наиболее известных и заслуженных евреев написали письмо Сталину с просьбой отказаться от выселений. Говорили, что депортации будут предшествовать еврейские погромы одетыми в штатское сотрудников КГБ, после чего (после гибели десятков, если не сотен людей) в «Правде» будет опубликована статья «Мы – интернационалисты», где, конечно, найдется место законному гневу русских людей на предательские действия безродных космополитов. С этого должна была начинаться статья, но далее шел бы сдержанный переход: «мы» отрицаем насилие, да еще и по национальному признаку, а у евреев есть своя республика под названием Биробиджан, и во избежание «эксцессов» советское правительство гуманно переселяет евреев в их республику. Долматовскому как известному поэту тоже было предложено подписать письмо Сталину. Но он ответил, что он «русский поэт и что его все это не интересует».

А недавний эмигрант Лев Любимов описывал, как, поднимаясь на лифте в «Советском писателе» (тогда еще на Гнездниковском), он оказался вместе с дважды лауреатом Сталинской премии Владимиром Соловьевым, автором пьесы об Иване IV «Великий государь» 1945 года, когда Сталин стал представлять себя Иваном Грозным. Но говорил Любимов не с этим великим писателем, а с другим, низкорослым, горбоносым да еще и картавившим. Его собеседник вышел на пятом этаже, где сидели низшие издательские редакторы. Любимов и Соловьев поехали, конечно, на шестой к начальству и тут Соловьев с заметным пренебрежением спросил Любимова:

– Что это за еврейчик такой, с которым вы говорили?

– Этот еврейчик, Евгений Александрович, – светлейший князь Волконский, – ответил Любимов, сам по матери Белосельский-Белозерский.

Наше «культурное общение» по субботам носило характер устного эпоса в темные постэллинистические, раннехристианские времена. От замечаний о том, что на замечательном московском пейзаже Рейсдаля во время реставрации была смыта стайка птиц, летящих к колокольне, разговор мог перейти к насмешливой истории о том, что заместитель министра иностранных дел СССР Семенов по делу известного всем нам жулика Семена – директора комиссионного магазина на Арбате – объяснялся, что не давал взятки за оставленные для него картины, а просто делал Семену подарки. Из нас, из всего нашего круга никто не «делал подарков» продавцам или директорам магазинов и уж тем более не стремился контролировать поступления в антикварный магазин, как это делал Качурин в «Метрополе» и другой коллекционер (забыл фамилию) с только что открытым магазином на Якиманке. Это уже были не коллекционеры, а коммерческие, да к тому же еще и мошеннические страсти.

Очень сложными для Поповых были размышления о судьбе их коллекции.

Ведь любая серьезная коллекция – это не только результат напряженной, многолетней и трудной работы. У многих – это главное дело жизни, и создатель коллекции, как и каждый человек, посадивший лес или построивший дом, стремится к тому, чтобы лес не вырубили в день его смерти, а дом не снесли. Но коллекция – это еще и точнейший сколок индивидуальности, таланта, вкуса, судьбы, понимания красоты и сущности мира,