них более раннюю акварель Бромирского «Фауст и Маргарита» из предложенных мне трех вещей, хранившихся в папках. У Николая Ивановича Харджиева было восемь рисунков Бромирского. Четыре из них он мне «отжалел», в том числе гениальное «Благовещение», равное или превосходящее по точности лучшие из рисунков Рембрандта. Несколько вещей Бромирского было и у Спендиаровой – вдовы художника Романовича, боготворившего Бромирского и Ларионова. Все эти рисунки были перед тем просто выброшены на помойку из Третьяковской галереи вместе с графикой Эль Лисицкого и Клуциса как не имеющие художественной ценности (сейчас мне говорят, что они не были в основном хранении). На всю Третьяковскую галерею нашлась лишь одна Варвара Тихоновна – жена Льва Федоровича, работавшая там смотрительницей зала, с нищенской зарплатой и семейством Жегиных на иждивении. Она подобрала выброшенные рисунки и акварели и раздарила тем немногим, кто хоть что-то понимал в русском искусстве XX века.

Нина Кандинская, по рассказу Харджиева, пыталась за 100 000 долларов выкупить в Третьяковке шедевр мужа «Композицию № 7». Ей отказали – Совет Министров решил, что сумма слишком мала. Но Арману Хаммеру, «интимному другу Ленина», как писали в советской прессе, забыв, что по-французски значит «интимный друг», в обмен на если не сомнительный, то сильно зареставрированный портрет Гойи охотно отдали супрематический шедевр Малевича. Пушкарев в Русском музее потребовал письменное распоряжение – Фурцева решила его не давать, но Лебедев из Третьяковской галереи по телефонному звонку отдал единственный в музее супрематический холст.

Также после войны Аверелл Гарриман, будучи дипломатом, побоялся не взять в подарок от Сталина шедевр Ван Гога «Ночное кафе». Но при этом, будучи человеком более приличным, чем Хаммер и остальные любители национальных сокровищ, передарил лучшего щукинского Ван Гога Музею художника в Амстердаме.

Художница Ольга Эйгес после второго ареста ее отчима, математика Гуревича, в 1963 году двадцать лет советской «оттепели» не выходила из дому.

Коллекции для всех были средством создания своего мира, отделенного от «мрака советской ночи», они позволяли хотя бы дома дышать воздухом, чуждым советскому уродству. При этом все хорошо понимали, что советское процветание вполне возможно, но за него пришлось бы платить, а мы платить не хотели. Устроенная или «устроившаяся» советская интеллигенция не вызывала явного осуждения – что говорить о том, что и так понятно, – но скорее – легкую усмешку и только изредка рассказ с некоторой с издевкой. Татьяна Борисовна, к примеру, очень любила «историю из жизни» о заслуженном советском писателе (жившем, конечно, на Аэропортовской), который годами мечтал о венецианской люстре. Для этого он пролез в какие-то комитеты Союза писателей, активно сочинял «датские» (то есть к датам – Первому мая, Седьмому ноября, Дню Парижской коммуны) стихи и, наконец, смог устроить себе поездки: сперва в Болгарию и Польшу и, наконец, в Италию. Но валюты давали мало, а венецианская люстра, даже современная, – вещь не дешевая. Он, как мог, занимал, выклянчивал у знакомых, взял с собой, как и многие советские «туристы», бутербродов на десять дней, чтобы ни гроша не истратить на еду. И люстру все-таки купил. Писатель сгорал от нетерпения, хотел увидеть свою люстру висящей дома, и потому сразу по возвращении был вызван слесарь, чтобы люстру водрузить. Она была выгружена из ящика, собрали все ее многочисленные стеклянные части, слесарь влез на стол, с него – на стул, ему еще что-то подложили, но… дело было к вечеру, слесарь успел уже изрядно «принять», руки у него дрожали, и стеклянная венецианская люстра рухнула на пол. Все застыли в ужасе и только не потерявший самообладания слесарь со стола благодушно спросил: «Ну, что еще, хозяева, вешать будем?»

Благоденствующий советский мир был совсем рядом: сестра Марии Анатольевны была замужем за Кулиджановым – тогда главой Союза кинематографистов СССР, первая жена Игоря Николаевича и жена Порфирия Соколова (Кукрыникса) тоже были сестрами и внешне они общались как родственники и приятели. Но при этом было ясное понимание того, как советское приспособленчество изнутри разрушает художника, разрушает критерии его эстетических решений и даже художественный вкус. Конечно, Соколов, увидев в магазине на Арбате году в 1960-м пейзаж с никому тогда непонятной в Москве подписью «Renoir», все же купил холст Ренуара за триста рублей. Но те же Кукрыниксы, все втроем, года за два до этого выменяли Поповым гениальные вещи Пиросманишвили на гору скопинской керамики то ли от страха, то ли от полного непонимания качества великой живописи. Так или иначе, им – народным художникам СССР – не пристало держать у себя в мастерских работы какого-то самоучки, да еще и любимца русских формалистов. Поэтому Игорь Николаевич и не думал вступать в Союз советских художников (хотя там было отделение оформителей), так же как Шаламов, пока мог, отказывался вступать в Союз советских писателей. Татьяна Борисовна, правда, заявление в Союз все-таки написала, но уже гораздо позже, в конце 1970-х, когда положение стало хоть немного другим.

Да я сам был свидетелем той любезности, какую проявлял, буквально расстилаясь перед Татьяной Борисовной, Федор Лемкуль. Специально к нашему приходу было припасено не просто французское шампанское, но превосходное – «МУММ» (и это в Москве 1964 года!). Угощали нас за маленьким петровским столиком (куда ему было до стола Поповых), к сожалению, сильно залакированным. Вокруг стояли поставцы с коллекцией стекла, частично выставленной теперь в Музее частных коллекций. Стекло, в основном европейское, XVII–XIX веков, большей частью не было мне интересно – я собирал античное и раннее персидское, – но на стене висела украинская икона на стекле дивной красоты и более ранняя, чем в моей коллекции. Я очень старался ее выменять, но мне это так и не удалось, и в музее я ее не вижу. Как не вижу и «Богоматери» Врубеля, несколько зареставрированной, но все же превосходной акварели. Лемкуль был главным художником «Детгиза». Татьяна Борисовна могла в любой день начать иллюстрировать там книги, выходившие огромными тиражами и дававшие очень большие заработки. Но и речи об этом не было. А между тем иллюстрации к детским книжкам, я думаю, остались неосуществленной мечтой Татьяны Борисовны. Что-то она об этом говорила, когда Алиса Порет подарила мне какую-то свою детскую книжку. Совсем не плохие люди и художники, например, Татьяна Маврина, успешно этим занимались, но Татьяне Борисовне был отвратителен советский мир редакций, издательств, парткомов и «первого отдела» где-то поблизости. А на стене в комнатках на Спиридоньевке единственной висевшей ее работой был «Медведь в розовых штанах» – эскиз к первому сказочному спектаклю Сергея Образцова. И такой прием, устроенный Лемкулем (даже несмотря на то, что были