выступает из света и зовет меня по имени.

Трескучие искаженные голоса погружают меня во тьму.

Глава 21

Творить чудеса по справедливости

Я чую запах смерти, идущий от бабули, даже сквозь толстое больничное стекло. Врачи говорят, что, если она выдержит ночь, у нее будет неплохой шанс выжить.

Я их не поправляю.

Текущей медленной струйкой смерти хватает на ночь и большую часть следующего дня. Дюйм за дюймом она распространяется по ее телу. Я слышу, как затухает песня бабулиной души, слабый, жалкий звук. Я всегда представляла ее как оглушительный грохот церковного пианино или яростные раскаты грома. Но она оказалась свистящей, хриплой мелодией старающегося аккордеона.

Я могла бы запросто заговорить ее смерть, когда мы приехали в больницу.

Но я жду.

Не знаю, чего именно. Может, я хочу, чтобы она пострадала в этом подвешенном состоянии между жизнью и смертью как можно дольше. Или, может, я не решила, собираюсь ли я ее спасать.

Вниз по коридору от реанимации Могильный Прах посапывает на жестком стуле для ожидания. Я понятия не имею, как он может в такой позе спать. Проезжающий мимо дальнобойщик заметил нашу машину, застрявшую между канавой и берегом реки. Пятью минутами позже приехал Оскар, отвозивший Могильного Праха домой.

Я ударилась головой, когда мы врезались в дерево — доктор сказал, что у меня легкое сотрясение. От головной боли мне дали какие-то таблетки. Если бы бабуля не застряла на пороге смерти, меня бы тоже оставили на ночь.

— Сколько еще? — тихо говорит стоящая рядом тетя Вайолет. Мы смотрим на машины, мониторящие затухающую жизнь ее матери.

— Наверное, пора, — говорю я.

Я принимаю решение.

— Не делай этого. — Тетя Вайолет хватает меня за локоть, когда я делаю шаг в сторону палаты бабули. — Она не заслуживает твоей доброты.

— Нет. — Я киваю, соглашаясь с тетей. — Она не заслуживает моей доброты, ты права. Но дело не в том, что она заслуживает, а в том, какой я человек. И я лучше ее. — Без дальнейших задержек я захожу в палату бабули, чтобы спасти ее.

Мы одни.

Она и я.

И смерть.

Компанию нам составляют только периодический «бип» ее еле бьющегося сердца и тихий шорох кислородного аппарата. Я задергиваю тонкие шторки на смотровом окне и подхожу к бабулиной койке.

Вонь смерти у всех разная. У бабулиной запах прогнившей рвоты. Я рефлекторно прикрываю нос и отгоняю дурноту.

Я беру ее за костлявую руку. Она холодная и хрупкая, будто ее легко раздавить. Обвивающие ее вены выпирают, словно голубые червяки, живущие под тонкой, как бумага, кожей.

Наклонившись ближе, я вслушиваюсь в песню ее души. Это прерывистый, неровный звук. Я подвигаюсь к ее сморщенному уху и шепчу:

— Я использую свой дар в самый последний раз. У тебя больше никогда не будет надо мной власти. — Возможно, это мое воображение, но я могу поклясться, что бабуля вздрогнула от моих слов.

Пора.

Я прикладываюсь лбом к ее лбу, легонько гладя ее по голове и по плечам. Затем так же провожу руками по себе. Снова и снова, от нее ко мне, готовясь объединить ее душу с моей, чтобы можно было заманить ее смерть ко мне. Затем я начинаю шептать тайные писания, которым научил меня дедуля. Библейские стихи, которые призывают смерть и позволяют мне заговорить ее. Стихи, которые бабуля наверняка многажды читала сама, не подозревая об их особой силе.

В комнате холодеет, и смерть поднимается из бабулиного тела.

Песни наших душ — мой безымянный гимн, ее жалкий аккордеон — ждут, зависнув между моих открытых ладоней, готовясь вцепиться в смерть и соединиться воедино.

Затем я хлопаю.

Электрический разряд пронзает меня насквозь.

Звук громче любого микрофонного взвизга отдается в ушах, заставляя все тело онеметь. Он отбрасывает меня не меньше чем на три фута.

Песни наших душ сходятся друг с другом в жестокой схватке, разрывая еле дышащий аккордеон в клочья. Я прижимаю ладони к ушам, надеясь, что от давления звон в них прекратится.

— Какого черта?

Сердце под ребрами колотится в панике. Я несколько раз двигаю челюстью взад-вперед, чтобы снова почувствовать ее и прогнать онемение. Звон в ушах затихает до низкого глухого гула.

По какой-то причине наши с бабулей души не могут найти единую волну. Какая-то враждебная реакция, помеха, которая не дает им работать вместе. Как будто природа говорит мне, что вода и электричество не смешиваются. То же случилось с Эллисом. Только вот я сегодня не пила. Может, я теряю дар? Дедуля нес свой большую часть жизни. Моему же пятнадцать лет. Не слишком ли рано он истощился?

— Божий дар нельзя использовать себе на пользу, — разносится по тесной палате низкий голос Могильного Праха.

— Что ты сказал?

Его огромный силуэт занимает все пространство дверного проема. Он вежливо и тихо заходит в палату и закрывает за собой дверь.

— Господь ждет, что мы будем творить чудеса по справедливости. Нельзя пользоваться духовными силами в корыстных целях. Твой дедушка узнал это, когда Агнес лишилась первого ребенка в родах.

Я кидаю на бабулю взгляд, будто ожидая от нее подтверждения. Она никогда не рассказывала о том, что потеряла ребенка. Не то чтобы такими вещами люди охотно делились.

Щебечущий сигнал, обозначающий нахождение бабули на этом свете, постепенно замедляется. Гнилая вонь смерти густеет в воздухе.

— Это в крови, — говорит Могильный Прах, подходя ближе. Он касается ладонью моего локтя, и я замираю. — Правила, которые связывают тебя с даром, скрыты в твоей крови. Твоя кровь и ее, они одинаковые. Никак не обойти. — Его слова будто накреняют мир под моими ногами.

В груди расцветает паника от мысли, что я не могу спасти бабулю. Это глупо. Бабуля издевалась надо мной всю жизнь. Но мысль о том, что она умирает, а я не могу остановить это…

Я в отчаянии поворачиваюсь к Праху:

— Но мне надо попробовать еще, так?

— Нет смысла, малыш. Ты не можешь спасти ее, как не могла бы спасти себя.

Могильный Прах обнимает меня за плечи огромной рукой. Мы стоим там, смотря на старуху. Хрупкую и съежившуюся. Беспомощную. Мысль о том, что я боялась ее большую часть своей жизни, теперь кажется невозможной, смешной.

Я едва слышу, как к нам присоединяется тетя Вайолет. Мы стоим там втроем, плечом к плечу. Следим, как затухает бабулина жизнь.

Вскоре писк машины останавливается и разражаются ревом сигналы тревоги, давая знать о случившемся персоналу. Мы отступаем, позволяя им попытаться оживить ее. Но песня