Шрифт:
Закладка:
Отныне, говорю я им, они оба будут обладать Властью Вечности. С моей стороны было несправедливо – равно как и по-расистски, как я теперь понимаю, – наделять Властью Вечности только моего сына, и только лишь потому, что он так похож на своего отца. Теперь моя дочь будет обладать ею в равной мере и навсегда. Или же до тех пор, пока…
Потом, когда придет время, они, конечно, оба станут моими душепродавцами… душеприказчиками. Я знаю, что они добросовестно выполнят вытекающие из этого обязанности.
Хотя сначала последуют кое-какие перемены. А перемены – это хорошо, напоминаю я им. Во-первых, они помогут мне рассказать правду об этом месте. Об аккаунтах и прачечных, о лоскутках шелка на дверных ручках и о людях, выпадающих из окон. О Менеджере по Исходу и его золотых Критериях.
Кстати о переменах: похоже, что моим детям уже не по десять лет, что приносит мне некоторое облегчение. Наверное, мои проблемы с лекарствами разрешились сами собой.
Я показываю им на телевизор, висящий высоко в углу.
– Я хочу увидеть правду вон на том экране, – говорю я им. – Я хочу увидеть там людей, которые сидят бок о бок за чашками кофе и соглашаются друг с другом касательно того, что представляет собой эта правда.
Поначалу мой сын несколько смущен, а затем становится очень решительным, серьезным и взрослым, как будто только и ждал этого, и говорит что-то о своей ответственности и о том, что как раз он и должен первым трубить во все трубы. Это явно вызывает у моей дочери раздражение, как будто она учуяла в этом дух самопожирания… самопожертвования и не намерена позволять своему брату быть единственным, кто готов пожертвовать собой. Но я говорю им, что мы будем трубить в трубы все вместе. Каждый из нас возьмет себе по трубе и будет в нее трубить. Правда, я не совсем понимаю, с чего это вдруг речь зашла о трубах, – это кажется мне немного ребяческим, – но потом вспоминаю, что еще совсем недавно им было всего по десять лет.
– Мы все будем трубачами, – говорю я. – Psophia leucoptera.
Они смотрят на меня.
– Белокрылый трубач, – перевожу я. – Это птица такая.
И в этот миг появляется свет. Свет дня проникает в комнату – солнечный свет льется с парковки в окно. Все мы видим этот свет, но самое лучшее в нем – это то, чего не видно. Звук. Шум. Птицы. Щебет, чириканье, щелканье, кваканье, кряканье, уханье, хохот и гогот, смех и любовь. А может, еще и пронзительные сигналы трубы, летящие на ослепительно-белых крыльях.
– Слышите? – спрашиваю я у своих детей.
– Что? – отвечают они.
Бедняжки.
Ничего не происходит.
А потом все происходит очень быстро.
– Смотри, бабуля, что происходит! – говорит Фелисити.
– Смотри, бабуля, смотри! – говорит Чарити.
Приятно видеть их такими взволнованными.
Это что-то очень важное, и оно происходит, хотя где именно происходит, трудно сказать. За окном, на парковке, в телевизоре, висящем высоко в углу, – наверное, даже в смартфонах Фелисити и Частити, – или, может, во всех этих местах одновременно. И это происходит прямо сейчас – или, может быть, вчера или завтра, без разницы.
Но это по-любому происходит, я в этом достаточно уверена.
Моя дочь выходит из ванной посмотреть. Даже Господь Бог вроде как выходит вместе с ней, хотя, понятное дело, я не могу быть в этом окончательно уверена.
Мы все смотрим в телевизор. Или в окно. Фелисити и Частити смотрят в свои смартфоны.
То, что мы там видим, – это парковка. И машины, прибывающие на парковку. Полицейские машины. Заполненные полицейскими. Полицейскими, которые выглядят как полицейские, а также полицейскими, которые не похожи на полицию, но они все равно полиция. И большие стеклянные входные двери, которые раздвигаются, когда полицейские подходят к ним, как будто ничто не может их остановить – и неважно, похожи они на полицейских или нет. И есть еще другие, которые не полиция, но которые нацеливают на них свои камеры и эти, как их там… микроскопы. Микрофоны. На парковке столько народу, словно это не парковка, а парк во время народных гуляний – как будто сейчас Кубок Мельбурна или опять закончилась война. И вот полиция выходит обратно, неся в руках коробки, компьютеры, пианины и доски для игры в скрэббл, а также выкатывая тележки, доверху набитые другими коробками с бумагами, папками и скоросшивателями – и, могу только предположить, фрикадельками и грязным бельем для стирки.
– Кто-то по уши в дерьме, – говорит Фелисити.
– Кто-то в полной заднице, – говорит Чарити.
– Целостно и Всеобъемлюще, – говорю я им.
– Господи боже, что же мы наделали? – спрашивает моя дочь. Исторически, насколько я понимаю… то есть риторически.
Господь Бог, или кто он там еще на самом деле, ничего не говорит.
Все явно меняется. Ничего никогда не меняется, но потом вдруг меняется, причем очень быстро. И Личностно Ориентированно.
– Ты это сделала, мама! – говорит моя дочь. – Это ты сделала так, чтобы это произошло!
Она, конечно, хочет, чтобы я чувствовала себя виноватой. Просто ничего не может с собой поделать.
– Перемены – это хорошо, – говорю я ей, уже на полпути к двери со своим ходунком. Я не собираюсь ничего пропустить. Давненько ни я, ни мой ходунок не передвигались так быстро.
– Жжешь, бабуля! – говорит Фелисити.
– Ты просто огонь, бабуля! – говорит Частити.
Можно подумать, что все это место и вправду охвачено огнем. Как будто сработали все эти пожарные взятчики… датчики, и все дружно и организованно бросились к выходу – или же недружно и бестолково мечутся по сторонам. В коридорах возбужденная суета, все пролетают мимо надписей «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ», все раздвижные двери раздвигаются сами собой, как будто им даже не нужен этот, как его. Девушка из Рагнарёка проносится мимо меня в одну сторону, девушка из Геттердаммерунга – в другую. Когда я миную столовую, даже те, кто сидит в инвалидных креслах, выстроившихся вдоль стены под картиной с улыбающимися акулами, вроде как возбуждены – или, по крайней мере, живы.
Я проношусь сквозь все это подобно пламени.
Ничто не может меня остановить.
Но тут меня что-то останавливает.
Это Сердитая Медсестра.
Она стоит передо мной в коридоре.
В руках у нее подушка.
Она улыбается.
Я почти добилась своего.
Я сделала так, чтобы все это произошло.
Этого оказалось недостаточно.
Теперь она убьет меня.
– Так вот вы где, лапочка, – говорит Сердитая Медсестра.
Она даже
