– Я понимаю, что вы никогда по-настоящему не перестаете быть детьми, когда дело касается ваших чувств. Все мы на самом деле дети. Никто из нас никогда по-настоящему не взрослеет. Я понимаю это. Боль и обида на то, что тебя предали и бросили, всегда остаются того же возраста. Как, наверное, и любовь.

И все же хватит распускать сопли, будьте выше всего этого – вот что я сказала бы, если б не решила быть не только правдивой, но и милой и любезной.

– Никто из нас не взрослеет, мы просто становимся старше, – говорю я им вместо этого. – Просто посмотрите на меня.

Но они не смотрят на меня, в чем я их не виню. Дело не во мне. За исключением, конечно, тех случаев, когда это не так.

Все проходит не слишком-то хорошо. Мои сын и дочь стоят по обе стороны моей кровати, десятилетние на вид, и ждут. Я точно знаю, чего они ждут. Я знаю, чего они всегда ждали. Я точно знаю, что они хотят от меня услышать.

– Простите меня, – говорю я. – Я и вправду очень обо всем об этом сожалею.

И вроде как вид у них уже не такой безрадостный, когда они слышат эти мои слова. Наверное, они даже верят этому. Как будто я и вправду стала бы сожалеть о том, что ушла от них в сад, где была любима, и где голова моя была полна смеха и птичьего гомона. Но мне нужно приложить больше усилий.

– Я явно плохая мать.

Вот это моим детям уже как бальзам на сердце. Поскольку им всего по десять лет, они даже не делают вид, что не согласны с этим.

– Хотя что я могу вам сказать? – говорю я. – Я просто потеряла голову.

А поскольку их отец сейчас рядом со мной в кровати, когда я это говорю, то начинаю смеяться.

Ноль эмоций. Они никогда не понимали шуток, эти мои детишки.

Мне нужно приложить больше усилий.

Я должна забыть. Я должна вдохновить их на то, чтобы они тоже забыли. Вдохнуть в них желание забыть. Воодушевить их. Придать им духу забыть. Латук… Давайте наберемся духу, чтобы забыть. Забыть вместе.

Еще раз говорю им, что понимаю. Понимаю, что когда их мать ушла с дядечкой постарше, которому не было до них дела, – который никогда не щекотал им пальчики на ногах и которому было дело только до того, чтобы любить их плохую мать, выращивать овощи и отпускать свои ужасные шуточки, – они так и остались десятилетними. И что они оставались десятилетними даже после того, как узнали, в чем они хороши и как все это может помочь им сойти за взрослых, – после того как мой сын научился так тщательно вытирать попу, надраив ее до такого блеска, что деньги потекли потоками, а моя дочь так хорошо научилась делать то, чего никогда не делала ее плохая мать, а именно жертвовать собой ради других, или ради Господа Бога, или Иисуса, или не знаю кого там еще.

– Вы оба молодцы, – говорю я им. – Я очень горжусь вами.

Они вроде как отчасти довольны этими словами, хотя почему-то нервничают.

– Конечно, для вас было важно оставаться несчастными. И у вас обоих это очень хорошо получалось. Вы и вправду приложили для этого все старания. Вы оба вырастили счастливых детей, но всегда следили за тем, чтобы, не дай бог, самим не стать счастливыми.

Сейчас они уже определенно не выглядят счастливыми, хотя им вроде приятно, что их хвалят за их усилия.

– Позвольте мне сказать вам, что вы в этом преуспели. Вы очень наглядно продемонстрировали своей матери, как ей следовало воспитывать своих собственных детей, чтобы те были счастливы, при этом любой ценой избегая собственного счастья.

У моего сына такой вид, словно он предпочел бы, чтобы я лучше говорила о том, как он восхищал… расхищал деньги с моего аккаунта, а также помогал Менеджеру по Исходу с его стиркой и накоплением груды золотых Критериев, ловко привязывая лоскутки шелка то к одним, то к другим дверным ручкам.

Моя дочь, похоже, тоже это предпочла бы, что позволило бы ей проявить свою годами выстраданную мудрость десятилетки, призвав меня проявить понимание к слабохарактерности ее брата и предложив замолвить за него словечко перед Господом Богом, после чего со спокойной совестью вернуться к привычному делу перенесения горшков с растениями в мою ванную комнату.

Ну уж нет… Если здесь и будет проявлено какое-то понимание, то исключительно так, как я сама это вижу.

– Я понимаю, сын мой, что ты изо всех сил старался быть таким, как твой отец. И я понимаю, дочь моя, что ты изо всех сил старалась быть полной противоположностью своей матери.

Они не смотрят на меня. Они не смотрят друг на друга. Я машу перед ними фотографией своего безголового мужа, и, вместо того чтобы смотреть друг на друга, они смотрят на нее.

– Давайте соберемся вчетвером. – говорю я. – Let us four get together. Самое время.

Вид у них недоумевающий – что, конечно, приятно, но тем не менее. Надо внести ясность.

– Давайте забудем вместе. Let us forget together.

Это, конечно, на самом деле мой пароль. Или было им, пока я его помнила. Потому что потом, конечно, мне пришлось его сменить. И тогда у меня появился просто замечательный новый пароль – только мой собственный. Который, конечно, я потом тоже забыла.

Однако это еще не все.

– Дайте-ка мне большой ежедневник, который лежит на этом, как его там.

И я зачитываю им то, что отыскала там, написанное очень мелким и красивым почерком в потайном уголке последней страницы, так что это мог написать только славный парнишка, потому что он не забыл. Потому что я нуждалась в его помощи, и он знал, что это именно та помощь, в которой я нуждалась.

Мой новый пароль.

Выглядит написанное не особо. Скорее наводит на мысли про неприличное give a fuck – но только потому, что у славного парнишки все шиворот навыворот и задом наперед, а еще у него проблемы с гласными. Которые у него никак не согласуются с согласными.

Fgive.

Forgive – вот что там на самом деле написано. «Прости».

Let us forgive together.

Давайте прощать – вместе.

Это мой новый пароль. И теперь я сообщаю его своему сыну и дочери.

– Я решила позволить вам простить меня, – говорю я. Хотя вспоминаю, что собиралась быть милой и любезной. – И я вас тоже прощаю.

Lettuce4give2gether.

Бинго.