Шрифт:
Закладка:
Значит, война.
Теперь Федору стало спокойнее. Война. Надо спасать Веру, детей. Когда Федор понял главное, остальное сложилось само. Сколько у него времени? Ответ пришел сам: до лета. Белые ночи, девушки в белых платьях, и черная туча над городом.
Веру надо отправить к родителям, в Самару. Там безопасно, там ее дом, о них там позаботятся. Они были там летом всей семьей. У Вериных родителей на окраине Самары свой дом на берегу Волги, с огородом, с резными наличниками, со старой высокой березой возле калитки, и старики ее — люди замечательные, добрые, искренние, внуков всей душой полюбили, его, Федора, как родного приняли. А какие пироги его теща печет! А какие у нее соленья! Вот в кого Вера такая хозяйка замечательная. В Самару, в Самару! Вот только как их туда отправить? Правду не скажешь, Вера в «Око» не поверит, и никто не поверит, а если и поверит, то не послушается. Откажется уезжать, а то еще придумает детей к родителям отвезти, а сама на фронт. С нее станется. Она такая, бесстрашная и стрелять умеет, отец научил. От этих мыслей Федору стало страшно. Он крепче сжал «Око», моля его о помощи, и оно услышало.
В мае месяце из Самары пришла телеграмма: «Срочно приезжай, отец болен». Федор себя не помнил от счастья. Первым делом отвел всех в фотоателье, вроде как в шутку, на память, в честь окончания учебного года. Помог Вере оформить отпуск на работе, собрал все ценности, какие были в доме, драгоценности, которые остались от Анечки, Вера их никогда не носила, а своих не имела, не любила. Золотой брегет, купленный им в Париже сразу после возвращения из Египта, запонки, булавку галстучную, все деньги, какие были, снял с книжки и сунул потихоньку в чемодан, зашив за подкладку, фотографию туда положил, на память, а Вере письмо написал, велел вскрыть в день рождения, двадцать пятого июня.
Посадил всех троих на поезд, расцеловал, прижал к себе крепко, а когда поезд тронулся, Федору показалось, что у него сердце из груди вырвали. Но он переживет, ничего, лишь бы они были целы, живы, здоровы, а уж он справится.
А двадцать второго июня, как войну объявили, он сразу в военкомат пошел, не стал повестки дожидаться. Незачем. Ему Родину надо защищать, семью, Веру, Олечку, Андрюшку — за них он умереть готов не раздумывая, лишь бы они жили.
Одно его заботило: как с «Оком» быть? На войне всякое бывает, а оно золотое, мало ли что, и расстаться с ним нельзя, и с собой брать опасно. В итоге купил черной краски и закрасил его толстым слоем, только сам зрачок с радужкой открытым оставил, в носовой платок завязал и в специальном мешочке на шею себе под рубашку повесил.
В храм сходил накануне, исповедался, причастился, молебны за всех отстоял, и за здравие, и за упокой. Письмо сестре в Америку написал, Вере отстучал телеграмму, чтобы детей берегла, за него не боялась, он напишет, как только сможет.
Ну, Господи, благослови!
Грохот стоял ужасающий, кричали командиры, рвались снаряды, гремели орудия. Дым застилал глаза. «Огонь! Огонь!» «Заряжай!» Били копытами кони, орали артиллеристы, стонали раненые, шел бой. Шла война. Сорок третий год, июль. Самое страшное было уже позади. Фашисты отступали. Федор был жив.
Он пережил многое. Отступление сорок первого, чувство ужасающей беспомощности и горечи, гибель товарищей, известия с фронта об оставленных городах и селах. Он глотал слезы, но знал, верил — это не на всегда, это временно, они остановятся, развернутся, и вот тогда! Он ждал этого «тогда», ждал каждой клеточкой своего тела, напитанного ненавистью к врагам, видел во сне, грезил им наяву. И когда оно наступило, вложил всю боль, всю ненависть в каждый выпущенный им снаряд, в каждую пулю, в каждый прожитый день. Он мстил за свой город, взятый в кольцо блокады, за умирающих от голода, но не сдающихся врагу ленинградцев и за свою страну, за погибших детей и женщин, сожженных гестаповцами заживо, за разрушенные города и села. Он готов был душить врагов голыми руками, когда заканчивались снаряды, несколько раз ему и вправду довелось участвовать в рукопашной. И вот тут он как никогда был рад своему росту и силе. С каким наслаждением он убивал фашистов, забыв о жалости, человечности, сострадании! К этим зверям не могло быть жалости.
Федора дважды награждали орденом Отечественной войны и орденом Красной Звезды III степени. Вера и дети им страшно гордились. Вера в первый год войны отчаянно рвалась на фронт, счастье, что родители удержали, уговорили, что и в тылу можно пользу Родине приносить. Вера устроилась на оборонный завод, стала ударником труда и тоже орден получила. За труд.
Война стала тяжелым испытанием и для страны в целом, и для каждого ее гражданина. Федор многого насмотрелся, много похоронил товарищей, но сам был жив-здоров, даже царапины у него ни одной не было. «Око» берегло. Он это знал, оно жило возле его сердца, напитывалось его ненавистью и болью и как могло помогало. Он это чувствовал. Давало силы, защищало, хранило.
— Огонь! Заряжай!
Бой продолжался. Ад кромешный клубился на Курской дуге, полыхали земля и небо.
— Огонь!
Грохотали танки, несся с неба почти неумолчный гул.
— Огонь!
Федор в дыму и пыли командовал расчетом, не обращая внимания на рвущиеся рядом снаряды.
— Евдокименко? Евдокименко, что с тобой? Кленов, Евдокименко ранен! На подачу снарядов! Огонь!
Из всех ребят дольше всех с ним был Евграф Лукич Дубенок. Его, как и Федора, пуля не брала, и снаряды мимо ложились. Удачливый был мужик. Сам сибиряк, до войны в колхозе бригадиром работал. Сметливый, хозяйственный, рукастый. Он при Федоре поначалу вроде денщика был или няньки. Взял командира под свое отеческое крыло. Народ в их расчете то и дело менялся, кого ранят, кого убьют, а вот они так вдвоем и держались.
Вечером, лежа тут же у лафета, завернувшись в шинель, тихо курили, слушали, отходили от боя.
— Федор Андреевич, а я вот все спросить у вас хочу, — попыхивая самокруткой, заговорил Евграф Лукич, — чего это у вас за мешочек на шее висит? Тяжелый, похоже. Крестик вы не носите, ладанку тоже, да и в партию недавно вступили, не положено вам. А
