Вопрос этот Федору не понравился. Бывало уже и раньше, его пытались расспрашивать про мешочек, что на шее висит. Как его не прячь, а что при такой военной жизни утаишь? В бане, когда помыться повезет, или в речке искупаться, а то гимнастерку переменить. Вот народ заприметит, и давай пытать. Приходилось врать. Сперва путался, то одно скажет, то другое, потом уж сообразил, что так не пойдет, стал говорить всем, что фото в рамочке, тогда стали требовать показать, свои доставали и его просили. Неудобно получалось. Сказать, что семейная реликвия, так тут можно неприятностей нажить, народ вокруг крутится разный, сегодня одни люди, завтра другие, бывает, и разобраться не успеешь, кто есть кто. В общем, придумал, что поделка это, отец из дерева любил резать, вот вырезал на память коровий глаз. А Федор его вроде как на удачу с собой носит, ну и как память об отце. Глупость, конечно, а что поделать. Даже доставал, показывал, только в руки никому не давал. Дерево-то оно легкое, а глаз золотой, да еще с инкрустацией, потяжелее будет. И Евграф Лукич все эти разговоры по сто раз уже слыхал и никогда раньше ни о чем не расспрашивал и вопросов не задавал, а тут вот нате вам. С чего?

Но виду Федор, конечно, не подал. Усмехнулся лениво.

— Ты чего, Лукич? Я уж сто раз рассказывал. И тебе, и бойцам. До чего народ недоверчивый.

— Темнишь, командир, — хитро щуря глаз, улыбнулся Дубенок, и морщинки на его закопченном лице собрались добродушными лучиками. — Коровий глаз! Да видать, ты и коров-то никогда не видел, небось в городе родился, в городе и прожил. — Помолчали, полежали, Федор уж подремывать начал, а Лукич снова завел. — Да как ты такое из дерева вырежешь, со зрачком таким, это ж видать сразу — камни какие-то, прозрачные, светятся.

— Камни, — легко согласился Федор. — У меня зять покойный горным инженером был, иногда сам из экспедиции привозил всякие осколки, иногда его друзья приносили, племянникам поиграть, вот отец и придумал глаз украсить.

— У меня ведь отец тоже по камнерезному делу был мастер, хороший мастер, и меня хотел выучить, да, видать, Бог сноровки не дал, — как ни в чем не бывало, продолжил разговор Евграф Лукич. — Потом колхозы пошли организовывать, вот тут я и выдвинулся. А отец мой для важных государственных заказов работу делал, пока не помер, аккурат за пять лет до войны.

Рассказ этот Федору очень не понравился. И разговор стал раздражать, да и Лукич с его приметливым хитроватым взглядом вдруг предстал в ином свете.

— Пойду-ка я караульных проверю и узнаю, раненых отправили или нет, — поднимаясь с земли, все тем же неспешным тоном произнес Федор.

Пройдясь по батарее, поговорив с бойцами, заглянул к командиру соседнего расчета Сергею Воронину, побеседовали о том о сем, что в штабе слышно, с кем у санитарки Верочки роман закрутился из вновь прибывших, как повар Егоров полевую кухню едва не потерял. За этими простыми понятными разговорами и шуточками тревога от разговора с Дубенком подулеглась. Ну поинтересовался мужик, ну что такого? Любопытно, да и от тяжелых мыслей такой разговор отвлекает. После трудного боя каждому хочется забыться. Да и потом, сколько они с Дубенком вместе пережили, сколько товарищей похоронили, и в окопах мерзли, и по пояс в ледяной грязи орудие тянули получше любого тяжеловоза, и голод, и холод — все вместе пережили, а он вдруг такого надежного товарища, друга можно сказать, подозревать начал. Да и в чем? В краже? Федор усмехнулся. Что, вот этот самый Евграф Лукич к нему ночью за пазуху полезет? Дожили. Это все бой. Усталость, устыдился себя Федор и, вернувшись на место, лег рядом с Лукичем, свернувшись калачиком и положив голову ему на плечо.

А на следующий день припекло так, что ни о вчерашнем разговоре, ни о страхах своих постыдных вспоминать Федору было некогда. Кругом все громыхало и плавилось, дым стелился клубами, кричали, срывая глотки, командиры расчетов, наводчики, бились в стороне напуганные кони, подносились снаряды. Шел бой, страшный, кровавый, унося каждую минуту чьи-то жизни.

За себя Федор уже не боялся, голову не пригибал, делом был занят, да и берегли его, «Око» берегло. Но тот самый снаряд он увидел отчетливо. Как он летел, как падал, и знал, что не спасется. Грохот, вспышка, острая боль. Вот и все. Темнота, бесчувствие. Совсем не страшно.

Очнулся он от боли в ноге, острой, неожиданной. Застонал тихонько, потом сообразил, что жив, значит! Обрадовался. Тут же к нему и слух вернулся, и все остальные чувства. Бой еще шел. Кругом по-прежнему грохотало. А у него на груди чьи-то ловкие руки расстегивали гимнастерку. Почему на груди? Он ранен в грудь? А почему тогда нога? Нет! Федор интуитивно вскинул руки, попытался защититься.

— Тш-тш, — бормотал кто-то тихонько на ухо, — лежи, милый. Лежи.

Голос был знакомый, Федор с трудом разлепил глаза и увидел над собой склонившегося Лукича. Он силился разлепить губы, возразить, прикрикнуть, но ничего не выходило, не хватало сил. А шнурок от мешочка уже был в руках у Лукича, сверкнуло едва заметно лезвие перочинного ножичка, и Лукич скрылся в дыму и грохоте, оставив своего командира лежать на земле беспомощного, раненого, истекающего кровью, ограбленного. Последнее было отчего-то страшнее и больнее всего. Ограбленного. Совсем близко еще грохнуло. Ограблен…

Глава 19

13 апреля 2023 г. Санкт-Петербург

— Оксана Даниловна, это снова я, — входя в знакомый кабинет, возвестил Андрей. Радости на лице хозяйки кабинета он не заметил.

— Я думала, мы уже все выяснили, — сухо проговорила Соловьева, неприязненно глядя на капитана. Беспокойства на ее лице заметно не было.

— Увы, появились новые обстоятельства, — не дожидаясь приглашения, присел возле стола Андрей.

— И какие же?

— Вы встречались со Щелоковой и потребовали у нее долю наследства, — начал издалека Андрей.

— Не потребовала, а попросила, это во‑первых, во‑вторых, что тут противозаконного? Я честно сказала, что буду претендовать на свою долю. Точнее, долю ребенка, по закону, прошу заметить, если понадобится, через суд. Или, если ее это не устраивает, может решить это дело, не доводя до суда.

— И что же вы попросили у нее?

— Какое это имеет значение? — все так же спокойно поинтересовалась Соловьева.

— Имеет, если я спрашиваю. К чему темнить, ведь я могу спросить и у Щелоковой, — напомнил Андрей.

— Хорошо. У Павла имелась одна семейная реликвия. Старинная драгоценность, я сказала, что готова удовольствоваться этой вещью, чтобы у