молнии, но теперь, когда видение рассеялось, она принялась молиться: «Боже мой, помоги мне забыть о нем – посели в сердце моем любовь к одному Тебе!» Но часто на протяжении того дня, теребя лен, задумывалась она о том, куда он уехал. Может быть, он действительно ускакал в ту волшебную заоблачную страну, на древних пурпурных Апеннинах, куда хотел унести ее, и, может быть, никогда больше не вернется? Это было бы лучше всего. Но примирился ли он с церковью? Точно ли благородная, возвышенная душа, отражавшаяся в этих прекрасных глазах, погибнет безвозвратно, или благочестивые увещевания ее дяди возымеют действие? А потом она вспоминала, как он сказал ей, что, если она уйдет с ним, он исповедуется, и причастится, и примирится с церковью – и тогда душа его будет спасена.

Агнесса преисполнилась решимости рассказать об этом отцу Франческо. Может быть, он захочет… Нет, она содрогнулась, когда на память ей пришел тот суровый, испепеляющий взгляд, тот гневный вид, с которым святой отец заговорил о нем, та внушающая трепет манера, – нет, он никогда не согласится. А потом, ее бабушка… Нет, это невозможно.

Тем временем добрый старый дядюшка Агнессы сидел под сенью апельсиновых деревьев и усердно поправлял свои наброски, но в мыслях был далеко и не мог как должно сосредоточиться на работе и потому то и дело вставал и, оставив свои рисунки, принимался ходить туда-сюда по маленькому садику, погруженный в истовую молитву. Ему не давала покоя и час от часу все более угнетала мрачная мыль об участи, ожидающей его любимого учителя и настоятеля. Реальный мир с его хищным, яростным приливом с каждым часом обрушивал на чудесные берега его волшебного острова все более и более высокие волны, унося жемчужины и причудливые перламутровые раковины в соленую мутную морскую бездну.

– О, мой наставник, мой отец! – повторял он. – Неужели тебя и вправду ожидает мученический огненный венец? Неужели Господь оставит чад своих? Но разве не был распят Христос? А ученик не выше учителя своего, и слуга не выше господина своего[69]. Но разумеется, Флоренция не потерпит. Весь город поднимется на его защиту, жители готовы, если понадобится, вырвать себе глаза и отдать ему. Но почему уповаю я на человека? Только у Господа правда и сила[70].

И старый монах запел псалом «Quare fremunt gentes»[71], и звуки его гулким эхом огласили утопающие в цветах укромные уголки и влажные гроты древнего ущелья, печальные и торжественные, словно это возвысили голос свой против несметных ратей сильных мира сего малочисленные и слабые чада Господни. Однако, пока он пел, мужество и благочестивая надежда с каждой минутой все прибывали в его душе, вдохновленные священными словами, подобно тому как будут они впоследствии укреплять Лютера и пуритан.

Глава 17

Уход монаха

Трое обитателей маленького домика сидели после ужина в саду, наслаждаясь вечерней прохладой и легким ветерком. Воздух был напоен ароматом апельсиновых цветков, особенно явственно ощущавшимся после тихих дождей, которые прошли днем, и все трое чувствовали, как успокаивает душу благоухающий вечерний воздух. Монах сидел, склонившись над своими рисунками и пристроив на поросшей мхом стене доску, на которой они лежали, чтобы успеть поймать последний яркий золотистый свет сумерек, еще брезживший на небе. Агнесса расположилась рядом с ним на той же стене, то заглядывая ему через плечо и стараясь рассмотреть его работу, то задумчиво опираясь на локоть и печально устремляя взгляд попеременно в глубокие тени ущелья и вдаль, туда, где поток золотистого закатного света, струясь под арками древнеримского моста, уходил за горизонт, растворяясь в бескрайнем, ярко-синем море.

Старуха Эльза хлопотала по хозяйству с непривычно довольным выражением лица, проницательного и морщинистого. Она уже мысленно прикидывала, как обставить новобрачным дом и в какой подвенечный наряд облачить невесту. Она отперла старинный сундук – судя по украшавшей его причудливой деревянной резьбе, оставшийся от лучших времен, когда ей сопутствовали удача и преуспеяние, – и, вынув из тайника нитку чудесного серебристого жемчуга, принялась восхищенно разглядывать его в последних лучах солнца. Из того же ларчика она извлекла великолепные жемчужные серьги.

Сначала она вздохнула, рассматривая эти драгоценности, а потом улыбнулась с почти торжествующим видом и, подойдя к устроившейся на стене Агнессе, играючи потрясла перед нею этими украшениями.

– Гляди-ка, малютка, что у меня есть! – сказала она.

– Какие хорошенькие! Откуда они взялись? – невинно спросила та.

– Откуда взялись? Ни ты, ни кто другой и ведать не ведали, что у Эльзы есть такая красота! Но она все сделает, чтобы ее малютка Агнесса никому не уступала. Ни у одной невесты в Сорренто не будет такого подвенечного убора!

– Подвенечного убора, бабушка? – слабым голосом повторила Агнесса. – О чем это вы?

– Как это «о чем», плутовка? Тебе ли не знать! О чем же вы с Антонио проворковали все утро? Разве он не просил тебя выйти за него?

– Да, бабушка, но я ответила, что не хочу замуж. Вы обещали мне, бабушка, прямо здесь, на этом самом месте, давеча вечером, что не станете выдавать меня, пока я сама не пожелаю; вот я и сказала Антонио, что не хочу.

– Девица поступила правильно, сестра, – вмешался монах. – Ты же помнишь, ты дала слово не выдавать ее против воли.

– Но, Агнесса, чем же он тебе не угодил? – принялась бабушка улещивать внучку. – Где ты найдешь молодца трудолюбивее, да честнее, да добрее? А еще он собой хорош, и дом у тебя будет полная чаша, все девицы умрут от зависти.

– Бабушка, вспомните, вы мне обещали, вы мне и вправду обещали, – взмолилась Агнесса с огорченным видом.

– Хорошо-хорошо, дитя. Но неужели если уж пообещала, то не могу задать тебе вежливый вопрос: чем тебе Антонио пришелся не по нраву?

– Ничем, просто я не хочу замуж.

– Послушай, дитя, – снова принялась уговаривать Эльза, – я ни за что не соглашусь, чтобы ты ушла в монастырь. Уж лучше зарежь меня на этом самом месте, чем убивать такими речами. А если не в монастырь, то должна же ты выйти за кого-нибудь замуж, а кто лучше Антонио?

– Ах, бабушка, разве я плохо себя веду? Что же я сделала такого, что вы стремитесь от меня избавиться? – пожаловалась Агнесса. – Я по-христиански люблю Антонио, но вас люблю в тысячу раз крепче. Почему мы и дальше не можем жить как прежде? Я сильная. Я могу работать много больше, чем сейчас. Позвольте мне работать больше, и тогда вам не придется трудиться так много и так сильно уставать, позвольте мне носить тяжелую корзину