Iesù, sommo conforto,

Tu sei tutto il mio amore

E’l moi besto porto,

E santo Redentore.

O gran bontà,

Dolce pietà,

Felice quel che teco unito sta!

Deh, quante volte offeso

T’ ha l’ alma e ’l cor meschino,

E tu sei in croce steso

Per salvar me, tapino!

Iesù, fuss’ io confitto

Sopra quel duro ligno,

Dove ti vedo afflitto,

Iesù, Signor benigno!

O croce, fammi loco,

E le mie membra prendi,

Che del tuo dolce foco

Il cor e l’alma accendi!

Infiamma il moi cor tanto

Dell‘ amor tuo divino,

Ch’ io arda tutto quanto,

Che paia un serafino!

La croce e ‘l Crocifisso

Sia nel mio cor scolpito,

Ed io sia sempre affisso

In gloria ov’ egli è ito![76]

Монах пел с естественным изяществом и грацией, свойственной итальянскому народу, и душа его словно растворялась в чудесном чувстве, которым был проникнут гимн.

Мягкость и страстная нежность итальянских стихов поневоле исчезает в переводе, но даже он дает представление о том, что гимны, которыми Савонарола вдохновлял верующих на религиозное возрождение, часто отличались неповторимостью и энергией в духе Моравских братьев и вместе с тем чистотой и кротостью, присущей последователям Уэсли[77]. Одним из тех способов, коими чаял Савонарола исправить широкие слои общества, было изгнание непристойных и развратных песен, пятнавших в ту пору умы юных, и распространение вместо них религиозных гимнов. Детям и молодым людям, воспитанным под влиянием Савонаролы, тщательно прививали любовь к сокровищам христианской музыки, видя в них вернейшего спутника часов досуга и надежнейшего стража, уберегающего от искушений.

– Довольно, малютка моя, – произнес монах, возлагая руку на голову Агнессы. – Теперь я укрепился духом и знаю, как поступить. А ты, малютка, одна из чад Креста Господня, вдохновленных моим учителем. Пока я буду странствовать вдали от дома, каждый день пой гимны нашего дорогого наставника, которым я научил тебя. Гимн есть поющий ангел, что шествует по земле, рассеивая перед собою бесов. Посему тот, кто слагает гимны, подражает самым чудесным, великолепным творениям Господним, ибо не кто иной, как Он, создал ангелов. Эти гимны стерегут вход в наше жилище, склоняются над нашим ложем, пробуждают нас ото сна своими сладостными напевами, и потому учитель наш преисполнился решимости привить любовь к ним молодым людям, взрастив в их душах прекрасные, яркие цветы, подобные тем, что украшают поля и луга нашей дорогой Италии. Часто радовался я всем сердцем, трудясь над своими рисунками во Флоренции и внимая голосам малых деток, распевающих гимны об Иисусе и Марии, и юношей, чарующих слух девиц не пустыми, льстивыми славословиями их красоте, а хвалой Единственно Прекрасной, от улыбки которой звезды расцветают на небе, словно цветы! Ах, поистине мне довелось узреть во Флоренции блаженные времена! Поистине ее по праву величали Лилией Италии! Ибо она отныне только к тому и стремилась, чтобы облачиться в белые одеяния и встретить Своего Жениха и Повелителя. Да, хотя Флоренция много грешила, она, как Мария Магдалина, и любила много, подобно ей. Она омыла ноги Его своими слезами и отерла своими волосами[78]. О моя прекрасная Флоренция, сохрани верность своим обетам, сохрани верность своему Повелителю и Князю, Иисусу Христу, и пребудет с тобою навеки благо!

– Аминь, дорогой дядюшка! – промолвила Агнесса. – Я буду неустанно молиться, денно и нощно. А теперь, если утром тебе предстоит долгий путь, тебе надобно лечь спать. Бабушка уже давно ушла на покой. Я заметила, как она проскользнула мимо, пока мы пели.

– А не хочет ли моя малютка Агнесса передать какое-нибудь послание этому молодому человеку? – спросил монах.

– Да. Скажи ему, что Агнесса каждый день молится о том, чтобы он стал достойным сыном и воином Христовым.

– Аминь, сердечко мое! Да благословят тебя Иисус и Пресвятая Дева!

Глава 18

Покаяние

Ход нашего повествования требует вернуться в монастырь капуцинов и вновь сделаться свидетелями внутренней борьбы и испытаний, выпавших на долю настоятеля, ибо именно в его руках сосредоточена непреодолимая власть, от которой зависит все будущее Агнессы.

Он полюбил ее не потому, что выказал непростительную податливость или опрометчиво поддался греховному искушению. Соблазн подстерег его на прямом пути долга; он вдохнул яд вместе со сладким благоуханием прекраснейших, животворных цветов: он не мог ни избежать искушения, ни перестать вдыхать этот смертоносный аромат, не признав себя побежденным в той битве, где, по его мнению, сдаться означало погибнуть. Визит в его келью коварного притворщика отца Иоганнеса заставил его прийти в себя, ясно осознав опасность, которой он подвергается, и необходимость тотчас же совершенно собраться с силами, призвать на помощь всю свою волю, весь ум и сообразительность, дабы вынести нынешние удары судьбы. Ибо, наделенный небывалой проницательностью, он почувствовал, что за ним уже следят, что его уже в чем-то подозревают, что любой неверный шаг, любое проявление нерешительности, любая непривычная мягкость и снисходительность к кающимся грешницам будет замечена и воспринята с торжествующим злорадством. В юности его готовили к военному поприщу, он до сих пор не забыл взращенные воспитателями смелость и чувство чести, и потому счел трусостью предпочесть бегство борьбе, и, приняв холодно-невозмутимый вид, приготовился сражаться до конца.

Впрочем, тщательно и беспристрастно исследовав свой внутренний мир и оценив предстоящие ему труды, он ощутил нечто вроде того раздвоения личности, что часто и необычайно живо испытывают натуры, наделенные сильной волей и сильными же страстями. Ему казалось, будто внутри у него живут два разных человека: один – неистовый, страстный, едва ли не безумный, другой же – тщетно пытающийся подчинить себе мятежника, употребляя власть и призывая его образумиться и усовеститься. Строжайшая дисциплина, предписываемая монастырским уставом, необычайно суровый образ жизни, на который он сам обрек себя, монотонность, однообразие и одиночество его существования – все это вкупе склонно было усиливать живость и восприимчивость нервной системы, и без того чрезмерно развитых в итальянском характере; а когда эти таинственные и странные нервы вдруг расшатываются, точно лопнувшие струны арфы, возникает яростная, неистовая какофония чувств, способная смутить самое испытанное самообладание.

Однако он отдавал себе отчет в том, что должен действовать, и немедленно, ведь через несколько дней ему предстоит новая встреча с Агнессой