– быть увлекаемым все глубже, глубже, глубже в бездну, где в вечности пылает пожирающий душу огнь, превосходящий своим жаром любые огни земные? Это пламя рано или поздно милосердно окончит твои страдания; то пламя горит бесконечно.

Монах упал на колени и с жаром, с отчаянием взмолился к Господу. Страстно, мучительно, всем существом своим отдавался он молитве. Он был вдохновляем не жаждой чистоты и покоя, не кротким желанием прощения, не сыновним раскаянием во грехе, нет: в словах его молитвы звучал ужас обреченного, который кричит в преддверии неотвратимой и невыносимой пытки. Это был вскрик подвешенного на дыбе, отчаянный вопль погибающего в рушащемся, охваченном огнем доме. Именно таким ужасом проникнута знаменитая ария Страделлы «Помилуй меня, Господи» с ее явственно слышащимися безумными стонами и жалобными криками[79], в которой отчетливо запечатлелись религиозные представления того времени, ибо нет ни единого периода развития итальянской мысли, не отразившегося в итальянской музыке.

Когда выносить жар и зловонные сернистые пары долее сделалось невозможно, монах направился в обратный путь и с трудом взобрался по отвесному склону кратера наверх, на пик вулкана, где сравнительно свежий воздух несколько оживил его. Всю ночь он бродил в окрестностях вулкана, зловещих и мрачных, то внимая скорбному рокоту и гулу огня, то возвышая голос в покаянных псалмах или гимне «Dies Irae»[80], самом полном воплощении того невыносимого страха и ужаса, в который средневековая вера облекала идею конца света, неизбежно ожидавшего человечество. Иногда он падал ниц, простираясь на зловонной горячей земле, и принимался ревностно, пылко, самозабвенно молиться, пока природа не вступала в свои права и он, утомленный, не лишался чувств и поневоле не погружался в сон.

Так прошли мрачные часы ночи, и вот наконец на востоке забрезжил рассвет, голубая переливчатая гладь моря окрасилась ярким пурпуром, поднялся легкий бриз, затем послышались утренний лай собак, мычание коров, берег залива огласили песни крестьян и лодочников, веселых, бодрых и посвежевших после безмятежного ночного сна.

Отец Франческо различил шум шагов, приближающихся снизу по лавовой тропе, и вздрогнул, охваченный нервическим трепетом. Вскоре он узнал жившего по соседству бедного крестьянина, чье дитя он исцелил от опасного недуга. Поселянин этот нес в маленькой корзинке яйца, дыню и листья свежего зеленого салата.

– Доброе утро, святой отец, – произнес он, почтительно поклонившись. – Я увидел давеча, как вы сюда направляетесь, и всю ночь промучился, думая о вас, а моя добрая женушка, Терезина, настояла, чтобы я сходил сюда да посмотрел, все ли у вас благополучно. Я позволил себе принести вам кое-что, – это лучшие припасы из того, что у нас есть.

– Благодарю, сын мой, – отвечал монах, задумчиво глядя на свежее, честное лицо крестьянина. – Ты слишком хлопочешь о бедном грешнике вроде меня. Я не должен вкушать такие яства, предаваясь чревоугодию.

– Но должны же вы как-то жить, ваше преподобие, – взмолился крестьянин. – Ну хоть яйцо извольте скушать.

– Глядите, как ловко я сейчас сварю вам одно, – добавил он, ткнув палкой в маленькую ямку на утесе, откуда тотчас же, словно из выпускного клапана, с шипением поднялась струйка горячего пара. – Вот глядите, я положу яйцо в эту выемку, и оно сварится в мгновение ока. Добрый Господь дает нам здесь огонь даром.

Во всех поступках поселянина, в его речах, в самом выражении его лица было что-то добродушное, бодрое и участливое, рассеявшее тревожные мысли и смягчившее болезненное утомление монаха, как солнечные лучи – страшный сон. Честное, доброе сердце видит любовь повсюду; даже огонь для него – заботливый помощник, а не мстительный враг.

Отец Франческо взял яйцо, поблагодарив безмолвным кивком.

– Осмелюсь сказать, – молвил крестьянин, приободрившись, – надобно вашему преподобию поберечься. Если человек сам себя не накормит, Господь его кормить не будет, а у бедняков друзей и защитников и без того не много, чтобы они дали умереть такому, как вы. У вас дрожат руки и вид изможденный. Пожалуйста, кушайте побольше, ради нас, сирых и убогих.

– Сын мой, я обязан совершить покаяние в тяжких грехах, пережив внутреннюю борьбу, и выйти из нее духовно обновленным. Благодарю тебя за твою доброту, которую я ничем не заслужил. А теперь оставь меня и не отвлекай более от моих молитв. Ступай же, и да благословит тебя Господь!

– Что ж, – проговорил крестьянин, опуская наземь корзинку и дыню, – как вам будет угодно. Оставляю вам эти припасы, и пусть ваше преподобие побережет себя. Терезина всю ночь тревожилась: вдруг с вами что-нибудь случится? Bambino[81], которого вы исцелили, теперь здоровенький крепкий малыш, ест за двоих, и все это благодаря вам, вот она и не может забыть о вашей помощи и участии. Терезина – хлопотливая кумушка, и ежели заберет себе что в голову, то мысль эта не дает ей покоя, жужжит и жужжит, вроде мухи в бутылке, и она убедила себя, что ваше преподобие медленно морит себя голодом, вот она мне и сказала: «Что же станется со всеми нами, бедняками, когда его не будет?» Так что уж простите нас, ваше преподобие. Мы хотели как лучше.

С этими словами поселянин повернулся и, скользя и прокатываясь по отвесным, запорошенным пеплом склонам горы, стал ловко спускаться, оказавшись внизу всего через несколько мгновений, а по пути оглашал эту мрачную местность веселой мелодией, припев которой до наших дней можно услышать в этих краях. Несколько слов этой радостной песенки достигли слуха монаха:

– Tutta gioja, tutta festa[82].

Неунывающая и беззаботная, лилась эта звонкая мелодия, словно смех самих безоблачных небес, порхала над мрачной, безжизненной, окутанной дымом вершиной, словно невидимая бабочка, залетевшая из волшебной страны. Печального, удрученного монаха она потрясла так же, как посвистывание малиновки могло бы поразить хладного обитателя могилы, если бы ему на миг было дано услышать ее пение. Однако если простой напев исторг у отца Франческо полный сожаления вздох и ненароком привлек его блуждающий взор к чудесному райскому виду, раскинувшемуся у подножия горы, то он тотчас же подавил в себе это непростительное чувство, и лицо его застыло в холодном, мертвенном безучастье.

Глава 19

Тучи сгущаются

После того как дядя ее отправился во Флоренцию, жизнь Агнессы омрачили тревоги и горести, которым имелись самые разные причины.

Во-первых, ее бабушка непрерывно пребывала в угрюмом, хмуром настроении и, хотя никак не упоминала о неудавшемся, но столь дорогом ее сердцу замысле, каждым своим взглядом и каждым жестом давала ей понять, что она самое неблагодарное, упрямое и непослушное дитя, какое только есть на свете. Кроме того, Агнесса переживала постоянную внутреннюю борьбу, бесконечные