своим трудом на прибрежной полосе, и крестьянских девиц, срезающих цветущие травы на корм скоту. Подобно тому, кто, глядя сквозь оптическую призму, видит на каждом предмете разноцветную радужную кайму, он зрел мир преображенным. Ему казалось, что со своим прежним «я» он расстался навсегда, оставив его где-то далеко-далеко. Он смотрел на себя как на другого человека, который грешил и страдал, а теперь наслаждается блаженным покоем, он наивно полагал, что все это есть неподдельная реальность, и верил, что теперь защищен от всех земных впечатлений и в силах внимать миру и судить обо всем с бесстрастным спокойствием бестелесного, бесплотного духа.

Когда Агнесса начала исповедоваться, от звуков ее голоса он, казалось, затрепетал всем своим существом; он словно бы ощущал ее живое присутствие сквозь деревянную стенку исповедальни. Чувство это поразило и глубоко встревожило его. Но когда она стала рассказывать о встрече с кавалером, его всецело охватила дрожь неудержимой страсти. Долго подавляемая природа властно и яростно заявила о себе. Он снова и снова осенял себя крестным знамением, пытался молиться и благословлял ту густую тень, что таила его смятение от ничего не подозревающей Агнессы. Однако он стиснул зубы, намереваясь выдержать испытание или погибнуть, а голос его, когда он принялся допрашивать ее, звучал резко и холодно, как могли бы звучать кристаллы льда, если бы им был ниспослан дар речи.

– Почему ты согласилась выслушать хоть одно его слово?

– Отец мой, это произошло так внезапно. Он разбудил меня ото сна. Я не успела одуматься, как уже отвечала ему.

– Тебе не следовало спать. Это было проявление греховной лености.

– Да, отец мой.

– Смотри, к чему это привело. Враг души твоей, вечно подстерегающий тебя, воспользовался этим мгновением, дабы подвергнуть тебя соблазну.

– Да, отец мой.

– Загляни себе в душу, – произнес отец Франческо тоном столь непреклонно суровым, что Агнесса невольно затрепетала. – Разве не испытала ты тайное удовольствие от его слов?

– Отец мой, боюсь, все так и было, – дрожащим голосом пролепетала она.

– Я так и знал! Я так и знал! – чуть слышно пробормотал священник, и на челе у него от невыносимого внутреннего напряжения выступила испарина.

Агнесса же решила, что священник на мгновение замолчал от ужаса, сраженный греховностью ее признания.

– Выходит, в сердце своем ты не желала искренне и честно, чтобы он ушел? – продолжал доносившийся из-за занавеса холодный, суровый голос.

– Желала, отец мой. Я всей душой желала, чтобы он ушел.

– Однако ты сказала, что тебе приятно было в его обществе, – проскрежетал отец Франческо, вполне отдавая себе отчет в том, что всем своим существом, даже в этот страшный час, наслаждался звуками ее голоса.

– Ах, – вздохнула Агнесса, – это верно, отец мой, воистину горе мне! Пожалуйста, скажите, как я могла этого избежать. Я и ахнуть не успела, как уже радовалась тому, что вижу его.

– И с тех пор ты с радостью вспоминала о том, что он тебе говорил? – неумолимо продолжал ее духовник, с каждой минутой все суровее и строже.

– Я действительно вспоминала об этом, – слабым голосом пролепетала Агнесса.

– Берегись, не вздумай шутить со святым таинством! Отвечай честно. Ты вспоминала об этом с радостью, признайся!

– Я сама себя не понимаю, – произнесла Агнесса. – Я вспоминала о нашей встрече и с радостью и с печалью.

– Но ты хотела бы уйти с ним и стать его женой, как он предлагал?

– Если бы смогла сделать это честно, не иначе, отец мой.

– О глупое дитя! Ослепленная душа! Вообразить, что честно было бы связать себя узами брака с безбожником и еретиком! Неужели ты не видишь, что все это – уловки Сатаны? Он способен преобразиться в ангела света. Неужели ты думаешь, что этого еретика может вернуть в лоно церкви глупенькая девочка? Неужели ты думаешь, что ему нужны от тебя молитвы? Почему не просит он молиться за него церковь и святых отцов, угодных Господу? Дьявол нанизал на крючок соблазнительную приманку, чтобы тем вернее уловить тебя. Ты веришь мне?

– Я обязана верить вам, отец мой.

– Но не веришь. Ты всем сердцем устремляешься вслед этому злодею.

– Ах, отец мой, как хотела бы я себя удержать! Я не желаю видеть его больше и не надеюсь на встречу с ним. Я лишь молюсь за спасение его души, и только.

– Так, значит, он ушел?

– Да, отец мой. И ушел вместе с моим дядей, благочестивым монахом, который взял на себя труд спасти его душу.

– Что ж, хорошо. А теперь, дочь моя, послушай меня. Ты должна искоренить всякую мысль, изгнать всякое воспоминание о той грешной земной любви, которой он пытался обольстить тебя. Подобная любовь навеки ввергла бы твою душу в неугасимое адское пламя. Если ты вырвешь с корнем всякое помышление о ней из собственного сердца, если через пост, молитву и покаяние ты удостоишься стать избранной невестой Христовой, тогда твои молитвы, быть может, обретут силу и будут услышаны, и, может быть, тебе удастся спасти его для жизни вечной. Но внемли же мне, дочь моя, внемли и вострепещи! Если ты уступишь ему, предашься этой земной любви и отвергнешь назначенный тебе небесный брак, дабы последовать за ним, то обречешь и его, и себя на вечное проклятие. Всю вечность будет он проклинать тебя и тот час, когда впервые тебя увидел, а тем временем его будет пожирать бушующее адское пламя.

Эти слова были произнесены с отчаянной страстностью, едва ли не сверхъестественной. Агнесса задрожала и затрепетала, ее охватило смутное чувство вины, которое привело ее в совершенное уныние; ей показалось, будто она – самое несчастное и жалкое существо на свете.

– Отец мой, я согласна принести сколь угодно суровое покаяние, лишь бы очистить душу от этого греха. Я уже дала обет Пресвятой Деве отправиться пешком в паломничество в Рим, останавливаясь и молясь у каждой часовни, у каждой божницы, у каждой святыни, и смиренно прошу вас одобрить мое намерение.

Не успела она объявить об этом, как монах испытал невероятное облегчение, ему показалось, что он спасен. Переживая в душе ужасную бурю чувств, вызванную ее признанием, он уже понимал, что ему не удалось покорить природу и что если раньше цель его усилий – победа хладного бесстрастия над желаниями – была труднодостижима, то теперь он и вовсе бесконечно далек от ее осуществления. Он так и остался человеком – раздираемым страстями, мучимым любовью, которую должен был скрывать, и ревностью, сжигавшей и терзавшей его при каждом слове, которое вырывал он у ничего не подозревающего предмета своей страсти. Совесть уже начала нашептывать ему на ухо, что он