от всяких распутников, что не имеют страха ни Божьего, ни человеческого и так и норовят похитить девицу, ни дать ни взять коршун – цыплят. А потом, он кроток нравом и послушен, как годовалый телок; Агнесса сумеет вести его за рога и управлять им, ведь он сызмальства приучен повиноваться женщинам.

– Что ж, сестрица, – промолвил монах, – а знакома ли наша девочка с ним хоть сколько-то? Они хоть раз говорили друг с другом?

– Почти нет. Близко я их не знакомила, это все впереди. Антонио – человек молчаливый; по правде говоря, он в делах любовных так же неискушен, как наша Агнесса, и двух слов связать не сумеет. Но назначение мужчины – не произносить сладкие речи, а трудиться, чтобы прокормить семью.

– Выходит, Агнесса даже ни разу его не видела?

– Почему, я несколько раз приказывала ей на него взглянуть и говорила: «Вот достойный человек и добрый христианин, трудолюбивый и послушный своей старой матери – как же посчастливится девице, которой он достанется в мужья».

– А замечала ли ты, чтобы она с радостью провожала его глазами?

– Нет, никогда, ни его, ни другого мужчину, ведь моя малютка Агнесса о таком и не помышляет, но, как выйдет замуж, не сомневаюсь, быстро к нему привяжется. Я только хочу, чтобы ты начал с нею этот разговор и хоть немного приучил ее к этой мысли.

Отец Антонио и сам не знал, чем ответить на прямоту и настойчивость сестры. Он не мог объяснить ей, почему он лично убежден, что любые подобные попытки окажутся тщетны и только напрасно опечалят его маленькую любимицу. Поэтому он сказал:

– Добрая сестрица, от таких мирских помыслов мы, монахи, столь далеки, что, поручив мне поговорить с Агнессой, ты выбрала самое неподходящее лицо. Я никогда ничего не обсуждал с нашей девочкой, кроме прекрасной, светлой стороны моего искусства, гимнов, молитв и чудесного мира святых и ангелов, где не женятся и не выходят замуж[66], и потому своим неловким вмешательством я только бы обрек твое начинание на провал.

– Как бы там ни было, ты не одобряешь мой план? – спросила Эльза.

– Я готов одобрить все, что спасет нашу малютку от бед и сделает ее счастливой, но я никогда не принудил бы ее выйти замуж против воли. Если ты без нужды заставишь ее пролить хоть одну слезу, то всегда будешь жалеть об этом. А потом, сестрица, к чему спешить? Она еще совсем юная птичка. К чему выталкивать ее из гнезда? Улетит она, и ты ее больше не вернешь. Пусть малютка насладится свободой, поиграет, да попоет, да порадуется. Разве не превращает она своими невинными играми и сладкими речами этот маленький садик в подобие рая? Конечно, сестрица, решать тебе: выдашь ее замуж, а что дальше – кто знает. Можешь быть уверена только в одном: чудной поре, когда весь день она рядом с тобой, а всю ночь почивает у тебя на груди, придет конец, она уж будет принадлежать не тебе, а чужому мужчине, который не трудился ради нее, отказывая себе во всем[67], и будет повиноваться и угождать ему, услаждать и радовать его.

– Знаю, знаю, – в запальчивости подхватила Эльза, уязвленная внезапной ревностью, столь свойственной сильным, страстным натурам. – Ведь не ради себя настаиваю я на этом браке. Мне жаль отдавать ему девицу. В конце концов, он только тупица, и ничего больше. Да и чем он заслужил такое счастье, которое само нежданно-негаданно идет ему в руки? Пусть бы упал на колени и целовал прах, что я отряхаю с ног своих, за то, что я преподношу ему такой дар, но я сомневаюсь, что он догадается когда-нибудь меня поблагодарить. Все эти мужчины убеждены, что достойны лучшего. Думаю, если бы в жены им предложили какую-нибудь увенчанную святую с небес, они подумали бы, что так и надо, что именно такой супруги они и заслуживают.

– Ну, сестрица, – примирительно произнес монах, – к чему такая спешка? К чему торопить ее с замужеством? Бедная девочка еще юна; пусть поиграет да позабавится, как агнец, пусть попляшет, потанцует, как бабочка, да попоет гимны, как птичка. Не случайно же апостол изрек: «Выдающий замуж свою девицу поступает хорошо; а не выдающий поступает лучше»[68].

– Но я уже начала обсуждать сватовство со старухой Метой, – возразила Эльза, – и если теперь отступлюсь, она вообразит, будто к сыну ее отнеслись с пренебреженьем, и тут уж точно она заупрямится, и шанс хорошо пристроить Агнессу уплывет у меня из рук. А в общем, ежели подумать, какое у него состояние да каков он сам, то уж и не знаю, за кем девице будет лучше.

– Что ж, сестра, я ведь уже говорил тебе, – продолжал монах, – я и слов не знаю настолько красноречивых, чтобы уговорить юную девицу принять сватовство или что-нибудь в этом духе. Я непременно смешаюсь, запутаюсь и все испорчу. Уж лучше тебе самой с ней все обсудить.

– Я бы и не взялась выдавать ее столь поспешно, если бы меня не напугал до полусмерти этот кавалер, что кружил тут да высматривал что-то, ни дать ни взять ястреб, норовящий упасть с неба на птенца, – пояснила Эльза. – Мы две одинокие женщины, защиты нам ждать неоткуда, а времена ныне неспокойные: есть у тебя такая чудесная красавица, а тут – батюшки! – ее уж у тебя и похитили, и конец, никто тебе ничего не возместит.

– Если ты согласишься, ее могли бы приютить в монастыре, – предложил монах.

– Так-то оно так, но потом оглянуться не успеешь, и ее навсегда у меня отберут. До сих пор я была довольна, что она много времени проводит у сестер, потому что это уберегало ее от глупых, суетных разговоров, что ведут девицы с поклонниками, а такой цветок, как она, уж точно привлекал бы к себе полчища ос и пчел. Но теперь, когда пришла пора выдавать ее замуж, я сомневаюсь, что эти монахини оказывают на нее благое влияние. Например, старуха Джокунда – разумная, ничего не скажешь, она-то повидала мир, прежде чем уйти в монастырь. Но мать настоятельница Тереза беспомощна и невинна, как младенец, и вот возьмут они Агнессу к себе, и исхудает она у них да побледнеет, вроде той прозрачной луны, что сейчас, когда солнце взошло, вот-вот исчезнет на небе. А мне от ее ухода в монастырь добра ждать нечего, я-то за нею туда последовать не смогу, меня тамошняя жизнь за неделю убьет. Нет, больше я ее в монастырь пока не пущу. Уж лучше