– Пьетро всегда был добрым, – проговорила Агнесса.

– Постой, – молвил монах, заходя в маленький чуланчик, служивший ему спальней. – Он послал тебе эту лилию, – видишь, она всю ночь простояла у меня в воде.

– Бедняжка Пьетро, как это мило с его стороны! – воскликнула Агнесса. – Я бы поблагодарила его, если бы могла. Но, дядюшка, – помедлив, добавила Агнесса, – не виделся ли ты с этим… С другим?

– Виделся, дитя мое, и долго с ним беседовал.

– Ах, дядя, есть ли надежда на его спасение?

– Есть, и даже немалая. Более того, он пообещал вновь встретиться со мною, и я чаю привести его на таинство исповеди, а после того…

– Тогда папа простит его! – радостно воскликнула Агнесса.

Лицо монаха внезапно омрачилось, он замолчал и принялся вновь поправлять свой рисунок.

– Разве ты не уверен в том, что папа дарует ему прощение? – со всей серьезностью настаивала Агнесса. – Разве ты не говорил мне, что церковь всегда готова принять в лоно свое раскаявшегося?

– Истинная церковь примет его, – уклончиво отвечал монах. – В этом нет сомнения, малютка моя.

– Выходит, он не предводитель шайки разбойников, укрывшейся в горах? – спросила Агнесса. – Можно мне сказать отцу Франческо, что он не разбойник?

– Дитя мое, этот молодой человек претерпел ужасные обиды и несправедливость; он носитель древнего имени и владелец издавна принадлежавших его семье обширных поместий, откуда был изгнан злобой величайшего, порочнейшего грешника, герцога Валентинуа[57], который погубил его братьев и сестер, опустошил огнем и мечом его земли и вынудил его укрыться вместе с его слугами в горной крепости.

– Но почему же, почему, – густо покраснев, проговорила Агнесса, – почему наш блаженный отец не отлучит этого злодея-герцога от церкви? Разумеется, этот рыцарь совершил ошибку: вместо того чтобы укрыться в горах, ему со свитой следовало бы бежать в Рим, где наш великий отец дает приют всем гонимым и терпящим притеснения. Как, должно быть, сладостно быть отцом всем христианам, принимать и утешать всех несчастных и обиженных, восстанавливать справедливость и защищать всех слабых и беспомощных!

Монах взглянул на светлое, зардевшееся лицо Агнессы с удивлением и жалостью.

– Милая малютка моя, – произнес он, – существует небесный Иерусалим, и он – матерь всем нам[58], и там надлежит нам искать утешения.

Coelestis urbs Jerusalem,

Beata pacis visio,

Quae celsa de viventibus

Saxis ad astra tolleris,

Sponsaeque ritu cingeris

Mille angelorum millibus![59]

Повторяя эти строки древнего церковного гимна[60], монах засиял, словно воспоминание о торжествующем соборе и церкви первенцев[61] утешило его в горе.

Агнесса растерялась, с озадаченным видом взглянула на дядю, склонившегося над рисунком, и заметила, что на его челе, обыкновенно ясном и безмятежном, пролегли глубокие морщины, прочерченные тревогой и беспокойством, как это бывает с теми, кто снедаем какой-то тайной, невыразимой заботой.

– Дядя, – нерешительно промолвила она, – могу ли я передать отцу Франческо то, что ты рассказал мне об этом молодом человеке?

– Нет, малютка, не стоит. На самом деле, дорогое дитя мое, многое в его судьбе невозможно объяснить, даже тебе. Но он не столь безнадежен, как тебе казалось; по правде говоря, я связываю с ним большие надежды. Я предупредил его, чтобы он больше не приходил сюда, но увижусь с ним сегодня вечером.

При словах доброго старого дядюшки о том, что кавалер более не появится здесь, Агнесса с удивлением ощутила тяжесть на сердце. Совсем недавно она ожидала его прихода с ужасом, словно самого страшного искушения, думая, что он может явиться всякую минуту; теперь же она была уверена, что он никогда не придет, и, пораженная, чувствовала скорбь и горечь.

«Почему я не ощущаю благодарности? – мысленно спросила она себя. – Почему не радуюсь? К чему мне хотеть увидеться с ним, если это грозит мне только соблазном и грешными помыслами и если мой дорогой дядя, который многое может для него сделать, заботится о душе его? И что странного в его судьбе? Наверное, какая-то тайна, и мне не надобно о ней знать».

Задумавшись, Агнесса не заметила, как монах уронил карандаш и, закрыв лицо рясой, горячо предался молитве, явно тайно мучимый чем-то.

«Пастырь Израиля, – вопрошал он, – для чего отринул Ты виноградную лозу, которую сам насадил? Для чего разрушил Ты ограды виноградной лозы, так что ее обрывают все, проходящие мимо? Лесной вепрь подрывает ее, и полевой зверь объедает ее[62]. Псы окружили любимое насаждение Твое; скопище злых обступило его[63]. Боже сил, обратись же, призри с неба, и воззри, и посети виноград сей; охрани то, что насадила десница Твоя![64] Доколе, Владыка Святый и Истинный, не судишь и не мстишь?[65]»

– В самом деле, братец, – внезапно прервала его благочестивые размышления Эльза, направляясь к нему со своим обычным деловитым, хлопотливым видом, однако говоря вполголоса, чтобы Агнесса не могла ее услышать, – хочу, чтобы ты помог мне устроить судьбу дитяти разумно, как у простых людей полагается, без всяких высокоумных рассуждений об ангелах да святых, а со здравым, трезвым внушением. Дело в том, братец, что пора выдать девицу замуж. Я давеча вечером наведалась к матери Антонио все обсудить и, могу сказать, все отменно подготовила: лучшего и желать нельзя. Антонио немного нерасторопен и медлителен, и дерзкие девицы, которые уж очень о себе воображают, считают его глупцом, но мать его говорит, лучшего сына и на свете не было, он слушается ее приказов беспрекословно, как в три года. А еще она отложила для него много всякого добра, да и звонкой монеты скопила немало: она позволила мне самой все перечесть; а потом я показала ей, что сумела наскрести, а она пересчитала, и мы сошлись на том, что детям, которые родятся от их брака, бедствовать не придется. Видишь ли, братец, Агнесса тебя любит, вот ты бы и поговорил с ней. Потому как, если я приступлю к ней с разговорами о замужестве, она тотчас обнимет меня за шею и примется то плакать, то целовать меня, так что я сию минуту растаю. Если бы дитя бунтовало, не слушалось да артачилось, тогда бы пришлось ее приструнить, но от такой любви и нежности просто растрогаешься да отступишь, а она все повторяет, что замуж не хочет и что готова со мной всю жизнь прожить. Святым ведомо, что это не ради себя самой я, старуха, хочу с ней расстаться, но я же не вечна и с каждым годом слабею, а вот Антонио силой не обижен, уж он-то защитит ее