Обличая, предостерегая, грозя ужасными карами во время вечерни, он проповедовал самому себе, тщетно ища силу, которая позволила бы обуздать и смирить бурю чувств, восставших в его душе. Но увы! Разве любовь когда-нибудь удавалось изгнать страхом? Он пока не знал, что для исцеления от такой скорби существует единственное средство – любовь небесная и Божественная, и что любовь земная, даже самая чистая и целомудренная, – лишь священный символ и бледная тень такой любви.

В эту минуту отец Франческо испытывал полное изнеможение, упадок сил, которые обыкновенно являются следствием смертельных душевных борений. Утомленный и беспомощный, он оперся на подоконник.

Внезапно его охватил некий обман чувств, нередко переживаемый утонченными натурами в решительный момент душевных потрясений. Ему показалось, будто он слышит пение Агнессы, как бывало прежде, когда он приходил с пастырским визитом в маленький садик и, случалось, останавливался за оградой послушать, пока она не допоет любимый гимн, который, подобно робкой птичке, она пела тем более нежно и сладостно, что воображала себя в одиночестве.

Так, будто они раздавались у него над ухом, пропетые ее собственным голосом, он расслышал слова святого Бернарда, которые мы уже приводили выше:

Jesu dulcis memoria,

Dans vera cordi gaudia;

Sed super mel et omnia

Ejus dulcis praesentia.

Jesu, spes poenitentibus,

Quam pius es petentibus,

Quam bonus te quaerentibus,

Sed qius invientibus![53]

Эта иллюзия, нежная, торжественная и сладостная, пленяла его, словно некий дух излил эту мелодию в его больное, истерзанное сердце, и он, зарыдав, распростерся пред распятием:

– Иисусе, где же Ты, ответь мне, молю? За что ниспосланы мне такие муки? Ведь не она – единственное воплощение красоты и благости, сие есть Ты – Создатель ее и мой! Так почему же, почему не могу я обрести Тебя? О, изгони из сердца моего всякую любовь, кроме любви к Тебе!

Однако даже эта молитва, даже этот гимн были неразрывно связаны для него с воспоминаниями об Агнессе, ибо разве не она первой научила его любви небесной? Разве не она первой научила его видеть в Иисусе Бога милосердия, а не Бога отмщений и не Судию Земли?[54] Микеланджело воплотил в ужасной фреске, оскверняющей ныне стены Сикстинской капеллы, этот образ яростного мстителя, которым религия, опозорившая себя грубой силой и страхом, заменила нежного, доброго пастыря первых дней христианства. Христос предстал взору монаха лишь в сердце простой девицы, подобно тому как в древности явил себя миру через Деву. И как же он мог забыть или разлюбить ее, если каждая молитва и каждый гимн, каждая священная ступень лестницы, по которой предстояло ему взойти, были овеяны памятью о ней?

Преклоняя колени перед распятием, он изо всех сил пытался подавить в себе греховное чувство. Внезапно из тягостной задумчивости его вывел стук в дверь. Когда-то он взял себе за правило ни днем ни ночью не отказывать ни одному брату в духовной помощи, сколь бы ни противен был ему сам этот монах и сколь бы неразумной ни казалась ему цель его прихода. Поэтому он поднялся, отпер дверь, и ему предстал отец Иоганнес, со сложенными на груди руками и опущенной головой, в позе кроткого смирения.

– Зачем ты пришел ко мне, брат мой? – тихим голосом спросил настоятель.

– Отец мой, мне не дает покоя судьба одного из наших братьев, и я пришел к вам о ней поведать.

– Входи, брат мой, – пригласил настоятель.

Одновременно он зажег маленький железный светильник старинного образца, из тех, каковыми до сих пор пользуются в Южной Италии, и, сев на топчан, служивший ему постелью, жестом предложил сесть и отцу Иоганнесу.

Тот опустился на голые доски, незаметно разглядывая убранство кельи, насколько это позволял слабый, тусклый свет.

– Что ж, сын мой, – спросил отец Франческо, – в чем дело?

– Боюсь, брату Бернарду грозит опасность, он может не удостоиться спасения.

– Почему? – только и спросил настоятель.

– Святой отец, вам ведома история этого брата и те мирские беды, что заставили его искать нашего блаженного поприща?

– Да, – с прежней краткостью откликнулся отец Франческо.

– Он поведал мне ее, ничего не утаив, – продолжал отец Иоганнес. – Девицу, с которой он был помолвлен, выдали за другого во время его долгого отсутствия, пока он странствовал в чужих краях: ее обманом уверили, что жениха ее более нет в живых.

– Повторяю, мне известны все эти обстоятельства, – промолвил настоятель.

– Я припомнил их только потому, что, несомненно взволнованный вашей проповедью, он обронил в разговоре со мной несколько слов, и они навели меня на мысль, что он не окончательно искоренил эту земную, грешную любовь в душе своей. Недавно бывшая невеста его занедужила и, находясь при смерти, послала за ним…

– Но он же не пошел? – перебил отца Иоганнеса настоятель.

– Да, не пошел, Господь сподобил его уберечься от соблазна, но он обмолвился в беседе со мной, что втайне еще питает любовь к этой женщине, а внимая вашей сегодняшней проповеди, с ее предостережениями от ужасного греха, я преисполнился страха за душу сего юноши, которая в какой-то степени вверена мне как старшему его брату, и потому пришел к вам за советом, нельзя ли подать ему помощь.

Отец Франческо на мгновение отвернулся и замолчал, а потом произнес голосом, в котором звучали сдерживаемые рыдания и тщательно скрываемая душевная мука:

– Да поможет ему Господь!

– Аминь! – откликнулся отец Иоганнес, зорко подмечая охватившее настоятеля смятение.

– Вероятно, у вас есть опыт в подобных делах, отец мой, – продолжал он после некоторого молчания, – ведь столько прихожан изливало перед вами душу. Позвольте спросить, какое средство от любви к женщине, если она завладела вашим сердцем, считаете вы самым действенным и надежным?

– Смерть! – ответствовал отец Франческо после долгой торжественной паузы.

– Не понимаю вас, – проговорил отец Иоганнес.

– Сын мой, – промолвил отец Франческо, с властным видом поднимаясь с ложа, – ты не понимаешь, ибо не испытал тех чувств и тех ударов судьбы, что позволили бы тебе меня понять. Этот несчастный брат открыл мне душу, и я поделился с ним всем, что знаю, посоветовав неустанно молиться, поститься, бдеть и умерщвлять плоть. Пусть, не оставляя стараний, усердно продолжает в том же духе, а если все это окажется тщетным, Господь в свое время ниспошлет ему единственно верное средство к спасению. Всему на свете приходит конец, непременно придет конец и его страданиям. Вели ему упорствовать в духовных упражнениях и надеяться на избавление от мук. А теперь, брат мой, – с