– А теперь-то что на него нашло? – удивился отец Ансельмо.

Отец Иоганнес осторожно подкрался на несколько шагов, потом замер, вытянув тощую шею, и прислушался к тому, что происходит за дверью кельи, где исчез настоятель. Вся его поза, весь его облик, злорадно поблескивающие глаза напоминали змею, которая, прежде чем броситься на жертву, застывает, удовлетворенно созерцая добычу.

«Что-то гнетет его, что-то снедает, – сказал он самому себе. – Что бы это могло быть?»

А за тяжелой дубовой дверью скрывалась тесная келья, лишенная почти всего, что принято считать удобствами в человеческом жилище. Украшением самого простого, грубо сколоченного стола служил череп с пустыми глазницами и оскаленными в усмешке зубами – самый заметный предмет в монашеской келье. За черепом возвышалось большое распятие, явно выполненное не рядовым мастером и обнаруживающее признаки искусной флорентийской работы, – возможно, одна из немногих реликвий, сохранивших память о роскоши, в которой некогда жил богатый аристократ, ныне отрекшийся от своего имени и земных сокровищ и заживо схоронивший себя в этой келье. На столе лежал открытый рукописный требник, великолепно иллюстрированный яркими рисунками, и причудливые формы его заставок, виньеток, инициалов, блеск золота и серебра на его страницах составляли разительный контраст с царившей в келье скудостью и убожеством. Эта книга также свято хранилась в его семье на протяжении многих поколений; последняя, едва теплившаяся привязанность близких принесла ему этот дар, дозволяемый монастырским уставом и сделавшийся желанным и верным товарищем в той исполненной покаяния и самоотречения жизни, которую он добровольно избрал.

Отец Франческо только что вернулся из исповедальни, сцену в которой мы описали выше. В этот день он пережил одно из тех мучительных, незабываемых душевных откровений, которые иногда за миг развеивают иллюзию, лелеемую на протяжении долгих лет. Отныне самообман рассеялся, отец Франческо не мог более ни скрывать от себя истину, ни избегать ее. Он любил Агнессу, он осознавал это, он повторял это себе снова и снова с неистовым, неукротимым упорством, и в этот час все его существо, казалось, восстало против ужасных препятствий, воздвигнутых миром на пути его страсти и грозивших ее уничтожить. Теперь он ясно отдавал себе отчет в том, что все, что он именовал отеческой нежностью, пастырским усердием, христианским единением и тысячей других евангельских имен, являлось не чем иным, как страстью, охватившей все его существо и подчинившей себе его душу. Где же ему искать убежища от этого всевластного, могущественного урагана? Существовал ли хоть один гимн, хоть одна молитва, которая бы не связывалась для него с ее образом? Ведь именно этот гимн он велел ей когда-то выучить наизусть, дабы укрепиться в вере, ведь именно о том гимне она когда-то говорила ему как о наиболее полно выражающем ее чувства. А смысл именно этой молитвы он когда-то разъяснил ей и до сих пор помнил, каким чудесным светом озарились ее глаза, неотрывно и доверчиво глядевшие в его глаза. Как же дорога ему была эта безусловная преданность, это нежное, невинное смирение! Как же дорога и как опасна она оказалась!

Всем нам приходилось читать о том, как маленькие речки со спокойным течением, которые мирно несут свои воды, не поднимая ряби и не плеща волнами, пока на пути их не встретится преграда, внезапно преисполняются ярости и гнева, когда их поток пытаются перегородить непреодолимой плотиной. Точно так же и сердечная склонность, какой бы кроткой и нежной она ни была, может превратиться в неукротимую, безудержную страсть, если на пути ее вырастут роковые препятствия. Для отца Франческо чувство вины и унижения поразило, словно порча, то прошлое, в котором он был столь бессознательно, блаженно счастлив. Он полагал, будто питается манной, но обнаружил, что вкушает яд. Сатана дурачил его, ведя за собой с завязанными глазами, и насмехался над его простодушием, а теперь издевался над его неволей. Теперь всевластная, могущественная сила внезапно подтолкнула его к краю пропасти, и у ног его разверзлась бездна позора! Он почувствовал, как его охватывает дрожь, и похолодел, когда это заметил. Еще один миг – и он осквернил бы этот чистый слух речами запретной страсти, и даже сейчас он с ужасом припоминал потрясенное и взволнованное выражение этих серьезных, доверчивых глаз, которые неизменно с благоговением взирали на него, как на Господа. Еще один миг – и он бы предал ту веру, которой учил ее, разрушил бы ее доверие к христианскому священству и, может быть, подверг бы опасности ее духовное спасение. Он вздохнул с облегчением, вспомнив о том, что не изменил себе, не упал в ее глазах, не покинул ту «горную крепость», где его влияние на нее было столь велико и где, по крайней мере, она всецело доверяла ему и почитала его. У него еще оставалось время собраться с силами, овладеть собой, вступить в мучительную борьбу, чтобы все исправить, но увы!.. как может бороться человек, чувствующий, что всем своим существом яростно противится велениям совести, что переживает самый нестерпимый внутренний разлад?

Кроме того, без сомнения, нет страстей более глубоких, более всеобъемлющих и более роковых, чем те, что проникают в душу, спускаясь свыше, и, нисходя из идеальных сфер религии и поэзии, постепенно захватывают все человеческое существо. От страстей более низменного свойства, коренящихся в чувственности, всегда можно спастись в областях возвышенных. Их можно отринуть с презрением, оставить их, подобно тому как оставляет затопленный нижний этаж обитатель дома, перебираясь куда-нибудь повыше, и живет там, безмятежно наслаждаясь более чистым воздухом и открывшейся сверху более широкой перспективой. Мирянин может побороть свою страсть, выбрав себе иное окружение, место жительства и поприще. Он может переплыть океаны, оставив далеко позади все, что красноречиво напоминает ему о его страсти, которую он желал бы забыть. Он может заполнить зияющую пустоту в душе, яростно ринувшись в бой на поле брани, погрузившись в водоворот новых впечатлений и странствуя из страны в страну или отдавшись делам и заботам. Но что остается тому, чья жизнь ограничена пределами монастыря, вечным пребыванием в келье, бесконечным повторением одних и тех же молитв и гимнов, одним и тем же смирением и послушанием, особенно если все, что спасало его от монотонности, однообразия и уныния, – тот образ и то чувство, которые совесть приказывает ему забыть?

Бросившись в келью и захлопнув за собою дверь, отец Франческо почувствовал то же отчаяние, что ощущает человек, спасающийся от заклятого врага. Ему казалось, будто все до единого видят ту бурю чувств, что бушует у него в душе, слышат те безумные, странные,