при виде представших ему ужасных картин потустороннего мира – бледный, исхудалый, страстный, нетерпеливый, исполненный благочестивого трепета, но не утративший ни неутомимой энергии воина, ни надменной привычки повелевать, свойственной аристократу. Он предпринял реформы, не давая пощады никому: сонных монахов вытаскивал из постелей на ночную молитву, расцвечивая ее столь живыми описаниями адского пламени и самых изобретательных вечных мук, что повергал в ужас даже начисто лишенных воображения. Он положил конец обжорству и винопитию; изысканные старые вина он поместил под прочный замок и выдавал лишь недужным и неимущим мирянам из числа живших по соседству; все церковные посты и все давно забытые орденские правила отныне соблюдались неукоснительно, сурово и без всякой оглядки на лица. Разумеется, монахи возненавидели своего нового настоятеля всеми силами души, которые еще не истребили в них леность и любовь к удобству, но все они трепетали перед ним, ибо в человеческом обществе негласно существует строй, основанный на властности и превосходстве, и когда в толпе нерешительных, туповатых и заурядных появляется кто-то целеустремленный и исполненный пламенной энергии, он подчиняет их, парализуя их волю и вызывая то же оцепенение, что и большой, мощный электрический угорь – у стайки мелких, незначительных рыбешек. Более смелые, обнаружившие хотя бы малейшие поползновения к бунту, подверглись столь незамедлительным и жестоким карам, были брошены в монастырскую темницу и посажены на хлеб и воду, что натуры менее храбрые предпочли примкнуть к стороне более могущественной, втайне решившись обманом достичь того, чего отчаялись добиться силой.

В то утро, о котором идет речь, на каменной скамье у одной из арок можно было увидеть двоих сидящих в ленивых позах монахов, безучастно уставившихся на описанный выше маленький, мрачный и запущенный клочок сада. Один из них, отец Ансельмо, был тучен, медлителен, черты имел грубые и неправильные, а взгляд проницательный и исполненный затаенного коварства: вся его манера выдавала в нем осмотрительного и осторожного сластолюбца. Другой, отец Иоганнес, был худ, жилист и гибок, с руками, напоминающими птичьи когти, и глазами, приводящими на память хитроумие и лукавство змеи. В улыбке его читалось любопытное сочетание все той же проницательности и злобы. Время от времени он краешком глаза косился на своего собеседника, дабы понять, какое впечатление производят его слова, а кроме того, то и дело внезапно перебивал сам себя на полуслове, вскидывал голову и с опаской оглядывался, не подслушивает ли кто-нибудь, что свидетельствовало о постоянном недоверии, испытываемом им к окружающим.

– Нашего благочестивого настоятеля почти все утро нет на месте, – наконец произнес он.

Это наблюдение было сделано самым ровным и вкрадчивым тоном, однако в нем сквозило столь явное сомнение и любопытство, что, казалось, говорящий втайне обвиняет настоятеля в чем-то неблаговидном.

– Вот как? – откликнулся его товарищ, явно уловив в его словах смутное, скрытое подозрение, но, очевидно, не желая ему довериться и связать себя откровенностью.

– Да, – подтвердил первый, – ревность ко благу дома Божьего снедает его[49], благочестивого!

– Воистину благочестивого! – подхватил второй, закатывая глаза и глубоко вздыхая, отчего все его тучное тело затряслось, словно желе.

– Если он и далее будет продолжать в том же духе, – изрек отец Иоганнес, – вскоре в нем не останется ничего земного, и святые призовут его к себе.

Отец Ансельмо издал некое подобие набожного стона, но тем не менее бросил зоркий, проницательный взгляд на собеседника.

– Что станется с монастырем, если его не будет? – вопрошал отец Иоганнес. – Все благословенные реформы, которые он провел, окончатся ничем, ведь мы по природе своей чудовищно развращены и так и норовим изваляться в грязи греха и порока. Но как он воспитал нас, как усовершенствовал нашу натуру! Конечно, иногда он прибегал к слишком уж суровым средствам. Помню, братец, он заточил тебя в подземной темнице более чем на десять дней! Сердце мое за тебя изболелось, но, полагаю, ты сам понимаешь, что это было необходимо, дабы подвигнуть тебя на духовное совершенствование, благодаря коему ты достиг своей нынешней святости.

Грубые, чувственные черты отца Ансельмо залил багровый румянец, но чем именно он был вызван – гневом или страхом, – сказать было невозможно, однако он бросил на своего собеседника быстрый взгляд, который, если бы взгляды могли убивать, сразил бы его наповал, но тотчас же надел маску лицемерного смирения и отвечал:

– Благодарю за сочувствие, дражайший брат. Помню, и я сострадал тебе, когда на целую неделю тебя посадили на хлеб и воду, вкушать которые тебя обязали с пола, стоя на коленях, пока все мы сидели за столом. Какое же блаженство должен испытывать тот, чью гордыню так сокрушают! Когда наш дорогой, благословенный настоятель впервые пришел к нам, ты был словно бык, не привыкший к ярму, но как же ты теперь переменился! Какой же мир снизошел, наверно, на твою душу! Как же ты его любишь!

– Думаю, мы любим его примерно в одинаковой мере, – отвечал отец Иоганнес, и все его смуглое, исхудалое лицо исказилось с трудом сдерживаемой злобой. – Труды его и усилия мы благословляем неустанно. Нечасто доброму пастырю попадается столь любящее стадо. Я слышал, что великий Пьер Абеляр не встретил такой благодарности. Его попытались отравить вином для причастия.

– Какая бессмыслица, какая нелепость! – поспешно перебил отец Ансельмо. – Как будто кровь Спасителя нашего можно обратить в яд!

– Брат, в этом нет никаких сомнений, – стал настаивать его собеседник тоном самым невинным и смиренным.

– Нет никаких сомнений в том, что кровь Христову можно обратить в яд? – переспросил другой, явно искренне ужаснувшись.

– Прискорбно вспоминать об этом, – произнес отец Иоганнес, – но в те дни, когда я был еще богохульным, нечестивым безбожником, я провел подобный опыт на собаке, и бедный пес издох через пять минут. Ах, брат мой, – добавил он, заметив, что тучный его товарищ не на шутку взволновался, – ты видишь перед собой самого закоренелого грешника! Иуда – праведник по сравнению со мной, однако таково торжество благодати, что я сделался недостойным членом этого благочестивейшего и блаженнейшего братства! Впрочем, я ежедневно приношу покаяние в грехах, облачаясь во власяницу и посыпая голову пеплом.

– Но, брат Иоганнес, неужели все так и было? Неужели так все и произошло? – осведомился ошеломленный отец Ансельмо. – Где же тогда наша вера?

– Неужели наша вера зиждется на человеческом разуме или на свидетельстве наших чувств, брат Ансельмо? Я не устаю благословлять Господа за то, что сумел достичь такого просветления, когда могу сказать: «Верую, ибо абсурдно»[50]. Да, брат мой, я точно знаю, что людей святой жизни, вроде нашего настоятеля, которые отказывались даже пригубить вино, как делают для услаждения утробы и