– Не возьму в толк, к чему ты клонишь, – отвечал отец Ансельмо, по-прежнему озадаченный.

– Брат мой, – проговорил отец Иоганнес, – позволь недостойному грешнику напомнить, что тебе и не положено ни во что вникать; все, что требует от тебя наша святейшая религия, – это закрыть глаза и уверовать, а для духовных очей, во всем полагающихся на веру, все возможно.

– Кстати, говоря о делах мирских, – добавил он, устремляя на собеседника особенно многозначительный взгляд, – кто бы мог поверить, что ты соблюдаешь все посты нашего ордена и посты дополнительные, которые нашему блаженному настоятелю угодно было назначить нам, – а ты ведь наверняка неукоснительно их соблюдаешь? Глядя на тебя, циничный мирянин мог бы поклясться, что такая полнота и такой румянец – следствие обильных трапез и обильного же пития; но мы-то помним, что дети иудейские на пирах Навуходоносора отвергали изысканные яства, но все же не спали с тела[51].

При этом едком замечании, попавшем точно в цель, на лице отца Ансельмо отразились гнев и страх, и эта смена чувств не ускользнула от зоркого взгляда отца Иоганнеса, который продолжал:

– Я указал на тебя нашему святому отцу как на поразительный пример пользы воздержанности и умеренности, свидетельствующий о том, что в церкви еще не миновали дни чудес, как уверяют некоторые скептики. Он устремил на тебя взор и, кажется, принялся разглядывать тебя весьма внимательно. Не сомневаюсь, он, блаженный святой, окажет тебе честь, как следует разобрав твой случай и задав тебе ряд вопросов!

Отец Ансельмо беспокойно заерзал на скамье и украдкой покосился на собеседника, пытаясь понять, насколько ему известно истинное положение вещей, и отвечал совсем невпопад:

– До чего же запущен этот сад! Как же нам не хватает старого отца Анджело, который всегда следил за ним, подстригал и убирал! Наш настоятель слишком поглощен мыслями о небесном, чтобы помышлять о земных заботах, потому-то все так и получается.

Отец Иоганнес, поблескивая глазами, наблюдал за его попытками направить разговор в иное русло со скрытым злорадством, потом словно погрузился в созерцание и вдруг возобновил беседу именно там, где прервал ее, то есть вернувшись к столь неприятной отцу Ансельмо теме:

– Припоминаю, брат Ансельмо, что вчера ночью, когда ты вышел из своей кельи на молитву, речь у тебя была невнятная, глаза – мутные и осоловелые, а походка – неуверенная. Кто угодно готов был бы поклясться, что ты напился молодого вина, но мы-то знали, что сие есть следствие поста и благочестивых упражнений, опьяняющих душу святым восторгом, как случилось со святыми апостолами на Пятидесятницу[52]. Я обратил внимание нашего святого отца на это обстоятельство, и он, по-видимому, рассмотрел его самым серьезным образом, ведь он неотступно следил за тобою на протяжении всей службы. Сколь блаженна подобная бдительность!

– Черт бы его побрал! – выругался отец Ансельмо, внезапно застигнутый врасплох, но, спохватившись, тотчас же смущенно добавил: – Я хочу сказать…

– Понимаю тебя, брат мой, – промолвил отец Иоганнес, – это прорывается из-под спуда твоя прежняя, еще не до конца укрощенная низменная, животная природа. Еще немного умерщвления плоти, требующего заточения в казематах, где тебе так понравилось, и она будет окончательно побеждена.

– Но ты же не донесешь на меня? – с испуганным видом пролепетал отец Ансельмо.

– Полагаю, это мой долг, – со вздохом проговорил отец Иоганнес, – но я жалкий грешник и потому не мог бы найти в себе решимости прибегнуть к столь суровым мерам, как наш блаженный отец. Если бы я стал настоятелем монастыря, как первоначально предполагалось, в обители установились бы совсем иные правила! Я запятнал бы себя преступной мягкостью и снисходительностью. Какое же счастье, что настоятелем назначили его, а не жалкого грешника вроде меня!

– Кстати, скажи мне, отец Иоганнес, – у тебя же глаза зоркие, как у рыси, – точно ли наш настоятель столь добродетелен, каким кажется? Или он втайне ищет какого-то утешения и предается каким-то удовольствиям, как и все мы? Ведь никто не в силах выдержать долго на верхней ступени Лестницы райской. Скажу тебе честно, между нами, когда нам читали житие святого Симеона Столпника, я не в силах был поверить, будто он много лет провел, стоя наверху колонны, и ни разу не спустился. Бьюсь об заклад, старик время от времени, пока весь мир спал, тихонько слезал вниз, оставляя на посту кого-то вместо себя, а сам тем временем чем-то себя услаждал. Разве не так?

– Мне приказано верить – и я верю, – благочестиво отвечал отец Иоганнес, потупив глаза долу, – и потом, дорогой брат, не пристало грешнику вроде меня осуждать других, однако мне кажется, что ты слишком увлекаешься созерцанием плотских соблазнов. Если же взять образ жизни нашего святого отца, я совершенно убежден, что самый пристальный и строгий взгляд не различит в его поведении ничего, что шло бы вразрез с его возвышенным призванием. Он почти ничего не ест, вкушая за трапезой разве что по горстке рубленого шпината или какой-нибудь горькой травы, сваренной без соли, по скоромным дням, а в постные дни приправляет это кушанье пеплом, в соответствии с благочестивым правилом. Сну он, по-моему, и вовсе не предается, ведь ни разу, постучавшись к нему в келью ночью, я не застал его спящим. Он неустанно молится или читает требник. Ложем служит ему в келье грубый, жесткий топчан, изголовьем – жесткая подушка, однако он сетует, что ложе это искушает его, маня предаться праздности.

Отец Ансельмо с унылым видом пожал пухлыми плечами.

– Это все годится тем, кто избрал тернистый путь в рай, – проговорил он. – Но к чему им гнать по этой стезе и всю паству?

– Не буду спорить, брат Ансельмо, – откликнулся отец Иоганнес. – Но в конце концов паства возрадуется тяжким испытаниям, уверяю тебя. Насколько я понимаю, настоятель намерен еще строже взнуздать нас, подчинив железной дисциплине. Мы должны благодарить его.

– Благодарить? Да мы у него скоро ни ахнуть, ни вздохнуть не сможем, – возроптал отец Ансельмо. – Скоро и дышать забудем от страха.

– Ш-ш-ш! Тише! Вот он идет! – предупредил товарища отец Иоганнес. – Да что это с ним? Он словно не в себе, он словно обезумел.

И точно, через мгновение по коридору спешно прошел отец Франческо; его глубоко посаженные глаза сверкали, а исхудалые щеки заливал лихорадочный румянец. Он никак не ответил на приветствия подобострастных монахов; более того, почти не замечая их, он, не разбирая дороги, устремился по галерее к себе в келью, с громким стуком