Шрифт:
Закладка:
Баббо и я остались сидеть за столом. Мы молчали. На особой подставке подсыхал тост. Сама тишина, казалось, резонировала со страхом и тревогой баббо.
– Видишь, как расстроена твоя мать, Лючия. Для нее это будет невыносимо – быть со мной одной по многу месяцев подряд. А здесь, в Париже, ты сможешь ходить вместе с нами в театр и смотреть все лучшие танцевальные представления и балетные спектакли.
– Я не хочу их смотреть – я хочу в них участвовать! Я танцовщица! Хорошая танцовщица!
– Твоя мать считает, что выступления на сцене плохо влияют на твои нервы. – Баббо умолк и провел рукой по волосам. – Возможно, переплетное дело больше подойдет твоему характеру. Это спокойное, нераздражающее занятие.
– О да! Переплетное дело! – Я горько рассмеялась. Почему все всегда возвращается к переплетному делу? Почему они не видят ценность танца?
– Или… или рисование. Ты могла бы делать иллюстрации к моим работам. – Усталые, в красных жилках глаза баббо вдруг озарились странным светом, как будто в голову ему пришла замечательная идея, ключ ко всем проблемам. Он перегнулся через стол и взял меня за руку. – Можешь себе это представить, mia bella bambina? Мы с тобой работаем вместе. Я найму тебе учителя рисования. Я как раз знаю подходящего человека. – Он широко улыбнулся, словно разговора о предложении Элизабет Дункан не было вовсе.
Я была так ошарашена, что не могла вымолвить ни слова. Как это случилось, что за столь короткое время мы перешли от обсуждения моего будущего места преподавательницы танцев к урокам рисования? Я даже не сумела ему ничего ответить.
Баббо встал и откашлялся.
– Я позвоню Александру… мистеру Колдеру сегодня же. И попрошу мисс Стейн поводить тебя по музеям и художественным галереям. Твоя мать считает, что тебе будет полезно завести друзей, которые не имеют отношения к танцам. – Выходя из комнаты, он энергично покивал головой, но у дверей неожиданно обернулся и добавил: – И конечно, Беккет здесь, в Париже. Сомневаюсь, что он вынес бы твое пребывание в Дармштадте.
Хлопнула дверь кабинета. Затем парадная дверь – мать куда-то ушла. И наступила тишина.
Я нашла лист бумаги и ручку. Ответ миссис Дункан я написала и отослала в то же утро.
Уснуть в ту ночь я не смогла. И виной тому была не только гроза, бушевавшая снаружи, но и бесконечные вопросы, роившиеся у меня в голове. Вопросы о крепости моего духа, моей решительности, моей неспособности «проявить силу, чтобы противостоять семье», как выразилась мадам Егорова. Я думала о том, как миссис Фицджеральд предана балету, а ее муж запрещает ей выступать. Сотни мыслей не давали мне покоя – о Джорджо и миссис Флейшман, о книге баббо и моей роли музы, о враждебном отношении мамы и, конечно, о Беккете. Решив не ехать в Дармштадт, я, по крайней мере, буду проводить больше времени с Беккетом. Ведь родители не смогут помешать мне выйти за него замуж? А когда мы поженимся, не попытается ли он тоже наложить свое вето на мои занятия танцами? Сумею ли я сказать «нет» своему возлюбленному? Отстоять свои интересы? Эти вопросы мучили меня, кусали, словно блохи, пока, наконец, ветер немного не стих, и я смогла забыться неспокойным сном.
На следующее утро, когда я делала растяжку у станка после урока, мадам Егорова подозвала меня к себе. Мы устроились в углу студии. Она сидела на табурете для фортепиано, ее маленькие руки были сложены на коленях, а волосы, как всегда, так туго стянуты в пучок, что глаза мадам приобрели несколько восточный разрез. Аккомпаниатор только что ушел, другие танцоры развязывали пуанты, снимали головные повязки, распускали пучки и постепенно переходили в раздевалку.
– Лючия, это ваш третий месяц здесь, так?
Я настороженно кивнула:
– Да, мадам.
Конечно, она заметила мою скованность у станка. И неудивительно. Изнуренная тревожными мыслями и почти бессонной ночью, я была обессилена, что не могло не отразиться на моем чувстве ритма и энергичности. Я подняла подбородок и попыталась вызвать в теле ощущение легкости.
– Вы недостаточно усердно работаете. – Она нетерпеливо потопала ногой по полу. – Я наблюдала за вами. И знаю, что во время отпуска вы совсем не занимались.
– Простите, мадам. Я должна была приглядывать за родителями, заботиться о них. Мой отец упал – наткнулся на стену… – Я говорила все тише и наконец умолкла.
– Сегодня в вас совсем не было энергичности. Вы почти висели на станке. Вы ослабели. Да, ослабели. – Мадам сощурила сверкающие глаза и уставилась на меня.
– Я дурно спала прошлой ночью. Я знаю, я еще нагоняю класс после лета, но хочу продолжать. Балет – моя жизнь, мадам. – Я посмотрела на свои ноги, все еще в пуантах. Развязанные ленты змеились по полу.
– Вы думали о том, что я вам сказала перед тем, как вы уехали, Лючия?
– Д-да, мадам, – заикаясь, пробормотала я. – Я хочу доказать вам, что могу это сделать. Просто сегодня я очень устала и у меня болят мышцы. Простите, мадам.
– Вы отстали, Лючия. У балерин не бывает отпусков. Они танцуют до тех пор, пока не приближаются к смерти вот на столько. – Она почти свела вместе большой и указательный пальцы, так что между ними осталась лишь тонюсенькая щелочка. – Вы должны спуститься на класс вниз. Будете заниматься вместе с детьми.
Я почувствовала, как от лица отхлынула кровь. Мои ноги начали дрожать.
– Вы слышали, что я сказала, Лючия? – Мадам озабоченно посмотрела на меня. – Вам нехорошо?
Я тупо покачала головой. Студия медленно кружилась, и в моих легких, кажется, совсем не осталось воздуха. Я услышала, как мадам велит мне лечь на пол, и ощутила ее руки на своих плечах – она нежно нажимала на них, пытаясь заставить меня лечь.
– И дышите глубже, Лючия. Прилягте, не двигайтесь и дышите, – донесся до меня ее голос.
Студия закружилась еще быстрее, и последним моим воспоминанием стало: мое тело перестает меня слушаться и рушится на пол. Когда я пришла в себя, надо мной нависала мадам, почему-то искаженная и огромная, как отражение в выпуклом зеркале на ярмарке.
– Вы потеряли сознание, – сказала она.
Я медленно села. Как же я была слаба! Как хрупка! На секунду я даже не поняла, где нахожусь. Но потом все как-то заторможенно вернулось на свои места. Я в пустой
