– Почему?

– Его похищали, – шепчет Таркит. – Он сумел удрать и вернуться к нам домой, но больше никогда не говорил с тех пор.

Фенн бросает взгляд на Таркита, потом вверх на меня, маленький и нахохленный.

– Простите, – бездумно говорю я.

Таркит смотрит удивленно:

– Это же не твоя вина.

Не моя? Останься я принцессой, была бы обязана позаботиться об их безопасности если не сейчас, то в первые же месяцы после свадьбы.

– Тем более он все равно ничего не помнит, – говорит Таркит.

– Что? – спрашиваю я обескураженно.

– Как его похищали, – снова встревает Торто. – Когда возвращается кто-то из похищенных, его надо благословлять. Похитители накладывают на них Тьму, но благословение все поправляет.

– Что такое Тьма?

Мальчишки глядят на меня с недоумением.

– Ну, просто Тьма, – говорит Таркит. – В уме у них делается темно. А благословение от этого спасает.

– Забирая их память?

– Только о похищении, иногда чуточку больше. Да и кто бы хотел такое помнить вообще?

Я хмурюсь и гоню прочь неуютное чувство неправильности «благословения», крадущего воспоминания, хочешь ты этого или нет. Как бы то ни было, мальчики с этим явно примирились. Так же, как вынуждены мириться с жизнью, в которой люди пропадают прямо с улиц. По телу бежит дрожь, я обхватываю плечи руками.

Мальчики приводят меня на широкую мощеную площадь. На ней возведен ряд виселиц, и хотя они пусты, их тяжелое, выжидающее присутствие бросает мрачную тень на все вокруг. Свернувшись под помостом, спит нищий, укрывшийся от ветра за дощатой стеной.

– Что это за место? – спрашиваю я, когда мы выходим из переулка.

– Площадь Повешений, – говорит Таркит равнодушно, будто мы шагаем через его кухню.

Торто, приметив мой взгляд, продолжает:

– Тут убивают всех плохих людей. Иногда им рубят головы вместо повешения.

Он принимается описывать какую-то особенно кошмарную казнь, когда убийца безуспешно попытался удрать с головой на плечах только с тем, чтобы толпа схватила его и разорвала на куски. Я стараюсь не слушать, пропуская его рассказ мимо себя, и при первой же возможности снова спрашиваю мальчиков про обучение. Так, под рассказы о плотниках и выпечке, мы и приходим к дому Таркита.

Живет Таркит в обшарпанной постройке из желтого кирпича. Улицы вокруг закиданы мусором, но внутри запятнанный пол чисто выметен. Мы спускаемся в подвал и ныряем через низкий, завешенный тканью проем в темную комнатку.

– Это келари Терн, Таркит? – спрашивает женщина надломленным голосом.

– Да, мама. Привел ее повидаться с тобой, как обещал.

– Зажги свечу и поди поиграй снаружи. Не уходи далеко, слышишь? Потом проводишь ее назад.

– Да, мама.

Зажженный Таркитом свечной огарок бросает неровный желтый свет на укутанную одеялами женщину, рядом с ее циновкой стоит табурет. Мальчик оставляет на нем свечу и уходит, Торто и Фенн – следом.

– Добрый вечер, – говорю я, склоняя голову.

– Подойдите ближе, келари. Хочу увидеть ваше лицо.

Я сажусь на колени возле циновки и встречаю взгляд женщины. Ее черты, искаженные хворью и тяготами жизни, все еще хранят отпечаток юности. В волосах серебрится седина, но щеки гладкие; между бровями пролегла морщинка, но губы еще полные и красивые. Мне кажется, что она едва ли на десять лет старше меня самой.

– Вы прелестная девушка, – говорит она с улыбкой.

Я чуть не мотаю головой, чтобы отречься от вовсе не моей, а Валкиной красоты, и едва успеваю остановиться.

– Таркит о вас рассказывал, а потом мы узнали, что его отдают учиться. Люди обычно так не делают, понимаете, не платят просто так за целое обучение. Я выспрашивала у Артимьяна, и он поначалу не говорил, кто это сделал, но потом все же сказал.

Артимьян? А это другое прозвание Красного Сокола или имя кого-то из его людей? Вопреки любопытству, я не задаю вопроса и слушаю женщину дальше.

– Я хотела поблагодарить вас, келари. Вы дали моему Таркиту то, чего я всегда для него хотела. Уже и не надеялась найти ему место после того, как умер его отец.

Она тянется и хватает меня за руку своей, жесткой и узловатой, с окоченевшими, будто когти, пальцами. Я думаю о том, не таковы ли и ее ноги – скрюченные холодом и хворью, приковавшие ее к постели.

– Благодарю, – повторяет она.

– Не… – Я теряюсь, откашливаюсь и начинаю заново: – Таркит славный мальчик. Он помог мне. Я рада, что могу отплатить помощью ему.

– Нет, – говорит она. – Вы не долг отдавали. Вы и сами знаете. Мне просто хотелось взглянуть на ваше лицо и поблагодарить самой. Вот и все.

Я киваю, растеряв все слова. Она гладит меня по руке и расспрашивает, чем я занимаюсь, так что мы несколько минут говорим о гусях и конюшнях. Потом я прощаюсь и выхожу обратно на улицу.

Таркит встречает меня воплем, Торто и Фенн несутся рядом с ним.

– Теперь мы покажем тебе город, ага?

Я задумываюсь, но еще даже не полдень. До возвращения к работе полно времени.

– Хорошо.

– Тогда начнем с колодца, – повелевает Торто. – Там и остальные будут.

Идти до колодца совсем недалеко, им оказывается маленький кружок из камней посреди площади, к железному кольцу в стенке привязано веревкой ведро. Вокруг колодца играет стайка ребятишек. Когда мы подходим к ним, мои спутники срываются на бег, выкликая имена. Толпа мгновенно поглощает их, смешивает с целым роем кружащих рук, ног и голов.

– Кто это? – вопит один из голосов. Маленькие фигурки дружно оборачиваются и глядят на меня.

– Да, Таркит, кто это с тобой пришел?

– А, это Терн.

– Н‐да? – говорит один из ребят. Где-то на голову выше Таркита, с длинным лицом и ушами, торчащими будто ручки кувшина. – Откуда она взялась?

– Она работает в королевских конюшнях, – объясняет Таркит. – Но раньше жила в горах, а теперь она друг моего друга.

Последние слова он произносит так, что сразу ясно – это означает для ребятишек нечто, пока мне неизвестное.

Они рассматривают меня сияющими глазами.

– На конюшнях не работают чужеземные женщины, – говорит одна девочка.

– Точно, – соглашаюсь я. – Но я просто живу на конюшнях. Сама я гусятница.

– Гусятница! – вопит какой-то мальчуган. – Га-га-га!

К нему тут же присоединяются остальные, гогочут и крякают решительно не по-гусиному, наматывают вокруг меня круги, дергают за плащ и юбку.

Я смотрю на них сверху, ненадолго онемев, и разражаюсь смехом.