Переулок

Вступая в переулки, мы оказываемся в области таинственного. Автомобильные навигаторы не прокладывают через них маршруты и поскорей норовят вывести на магистраль. Мой сын как-то объяснил мне, что их не удается просчитать – это значит, что хотя переулков не так уж много, но они несчетны, иррациональны. И улица-то редко бывает произведением с четким замыслом, но может таким быть. А вот переулок – никогда. Непонятно, почему он такой и какой в этом смысл.

В словаре Даля такое определение переулка: «ПЕРЕУЛОК, м. – поперечная улка; короткая улица, для связи улиц продольных. Он ходит улками да переулками, крадучись. Глухой переулок, заулок, тупик, из коего нет выхода». «Поперечная улка» предполагает наличие улиц продольных, которым она перечит. Что это за продольные улицы, вдоль каких долей они идут, неясно.

Переулок в Москве – тема поэтическая, и это поэзия с устойчивым набором мотивов. Место это, во-первых, чужое: бывает родной дом, родная улица, а родной переулок – это как-то нет. Во-вторых, переулок – это утрата, потеря, место оставленное, следы какой-то прошедшей жизни. Переулок – выпадение из времени не то чтобы прямо в смерть, но в некое никуда. Место небезопасное, одинокое, магическое. Ахматова в стихотворении «Третий Зачатьевский», кажется, собрала все обертоны московского переулка:

Переулочек, переул…

Горло петелькой затянул.

Тянет свежесть с Москва‑реки,

В окнах теплятся огоньки.

Как по левой руке – пустырь,

А по правой руке – монастырь,

А напротив – высокий клен

Ночью слушает долгий сон.

Покосился гнилой фонарь —

С колокольни идет звонарь…

Мне бы тот найти образок,

Оттого что мой близок срок.

Мне бы снова мой черный платок,

Мне бы невской воды глоток.

В каждом старом европейском городе есть переулки. Больше двух третей этих городов возникли на месте римских военных лагерей. Поскольку строительство лагеря было частью военного дела, схема лагеря рационализована до простоты военного устава. В ней есть две главные улицы – сardo и decumanus, есть главная площадь на их пересечении, есть прямоугольная сетка улиц вспомогательных. Но никаких переулков нет. Переулки самозародились на прямоугольной сетке иррациональным способом.

Сравнение разных по времени планов европейского города чем-то похоже на рассматривание жизни растворов на разграфленном прижимном стеклышке микроскопа. Что-то вроде опытов Ионатана Леверкюна из вступления к «Доктору Фаустусу» Томаса Манна. Вот перед нами разграфленная чистая сетка римского лагеря. Вот постепенно на римском плане города Urbs vetus ветшает форум, осыпается храм, и через аккуратный квадратик, который он благообразно занимал собой в сетке, вдруг появляется первая тропинка наискосок. Постепенно она перебирается в соседний квартал, потом в следующий, чтобы протоптаться через кварталы до рыночной площади у ворот. Вот на улице появилась – после нашествий, разрушений, мора – какая-то варварская жизнь. Семья (а это может быть человек сорок) заняла один дом, потом другой, потом – дом на соседней стороне улицы. Улицу они перекрыли, ее вымощенная часть стала внутренним двором их владения, а путь теперь огибает его по идущей по задам владения немощеной тропинке внутри квартала. Вот рядом поселилась другая семья, родственная. Вот улица исчезла – вместо нее возник переулок. Вот на плане Urbs vetus уже виден сегодняшний Орвието.

На востоке то же происходило даже живей, как будто здесь мы видим не сдержанную поросль травы на камнях, а сразу большие охапки кустов. Улицы Дамаска, Кайруана, Иерусалима ведут себя не как европейские, они в свободных отношениях с домами. Дом может перепрыгивать через улицу аркой, на которой располагается жилой этаж, улица может оказаться внутри двора и остановиться. Дублирующего, пусть кривого, прохода никто не создает, улица перекрыта – и все. Впрочем, она может убежать на крышу. В Иерусалиме по крышам вы можете пройти от Стены Плача почти до храма Гроба Господня, это такой специальный аттракцион – и, по сути, накрышный переулок. Но совершенно обычно и если переулок оканчивается тупиком – это значит, что эта часть улицы находится в совместной собственности соседей. С точки зрения идеи римского лагеря тупиковый переулок – это нонсенс, это лагерь внутри лагеря. В сущности, так оно и есть.

В урбанистике едва ли не с момента нового рождения дисциплины в 1960‑х главная тема – городские сообщества. В идеале считается, что каждый горожанин принадлежит какому-то сообществу. В реальности города, в особенности большого, сообществ не так много, как хотелось бы урбанистам, а уж территориальных, соседских сообществ совсем не видно.

Но в старых, средневековых городах такие территориальные сообщества были. Это могли быть большие семьи, роды, как в раннем Средневековье, которое я описал. Позднее это были цеха, сообщества ремесленников, селившихся рядом. У них были свои территории, слободы, «доли» в городе, и по границам шли продольные улицы, а внутри были переулки. И это были не столько частные, сколько не вполне общегородские пространства. На ночь они перекрывались рогатками, а иногда даже имели ворота. Внутри этих долей и шли переулки.

В Москве, где переулки есть, породивших их людей не осталось. Все эти молочники, денежники, лучники, серебряники, прихожане церкви Спаса на Песках, Власия, Афанасия и т. д. – их всех вывели. Но от них осталось чувство бывшей жизни. Чувство племени, которое жило в городе, как в деревне, у себя, где все друг друга знали и проводили досуг, наблюдая, кто прошел мимо окна. Вымороченность и таинственность, чуждость и странная притягательность, чувство утраты и выпадение из времени. Магия места – след его верований и ценностей, может быть, и не высказанных, но сохраненных городской морфологией. Поэтика переулка есть след исчезнувшего сообщества.

Я не слишком разделяю любовь урбанизма к сообществам. Мне кажется, главное достоинство мегаполиса заключается в возможности жить не опознаваемым окружающими. В возможности жить одному, сохраняя известную дистанцию в отношении людей, не расширяя круг знакомств и не без удовольствия прекращая оказавшиеся неудачными. Большой город как социальное устройство хорош тем, что предлагает цивилизованные правила мизантропии – в деревне эта отстраненная вежливость непринадлежности недоступна.

Но, с другой стороны, возможность пройти по касательной чужой жизни – одно из богатств города, удовлетворяющая естественное чувство человеческого любопытства. Эту возможность и предоставляет переулок. Здесь ничего не продают, здесь нет кафе и ресторанов, здесь ты никому не нужен и тебе не нужен никто – ты просто чувствуешь присутствие чужой