Шрифт:
Закладка:
Урбанистическая социология – очень продуктивный подход к исследованию городов, в особенности – недавно основанных, в которых процесс адаптации к внешним условиям очень заметен, а влияние истории – нет. Вот в Чикаго в 1840 году было 5 тысяч жителей, а в 1930‑м – 3,5 миллиона, и иммигранты появлялись этническими волнами. Понятно, что они образовывали сообщества, жили своей жизнью, а жизнь города в целом была более или менее внешней средой. Другое дело настоящие исторические города – с длинной историей.
Совершенно это не другое дело. Ровно то же самое.
В последние полвека под влиянием школы «Анналов» вошла в моду «история повседневности». Книги на эту тему пишутся сотнями. Изучена повседневность парижских нотариусов, студентов Сорбонны, мясников, ювелиров, модисток, немецких рабочих от Бисмарка до Гитлера, французской богемы вообще и импрессионистов и кубистов в частности, московских воров, русской интеллигенции, римского плебса, детей Арбата, чиновников Петербурга и т. д. Достаточно часто селились они более или менее кучно, поэтому у них возникали институты, которые сегодняшний город утратил, скажем, приходская церковь, или трактир, или кафе, или рынок. У них были свои святые покровители, выраженные культурные коды поведения, свои, так сказать, лидеры общественного мнения, своя повестка дня. Это все пленительно интересно.
Но сопоставить их с большой историей города трудно. Нет ниточек, позволяющих связать жизнь студентов или нотариусов с эпохой готики и схоластики, портные и модистки живут так, будто ни фронды, ни революции, ни реставрации не было или они совершались где-то в другом месте. Когда же Сталин или Гитлер, Мазарини или Рамбюто, Ирод или Агриппа начинают вмешиваться в повседневную жизнь, то для любых сообществ это первостатейная беда и гибель.
В этих очерках я описывал городскую жизнь как диалог четырех групп – власти, жрецов, бизнеса и рабочих. Они конкурируют между собой за повестку дня, за ценности, за доминирование, они блокируются друг с другом и расторгают союзы. Эта конкуренция и создает историю, иногда – и прогресс. Но в городе есть люди, которые не связаны ни с одной из этих групп, которым равно чужды их устремления и идеалы. Они просто здесь живут.
Кстати, они совершенно не обязательно живут на периферии спальных районов – просто так чаще всего бывает в сегодняшних российских городах. А так – возьмите Замоскворечье XIX века, царство Островского. Или Остоженку 1950‑х, когда все пространство от улицы Метростроевской (как тогда она называлась) до набережной реки было назначено под снос для строительства величественного проспекта от Дворца Советов до Университета. Между спальными районами и заснувшими территориями разница невелика.
В городе действуют политика, экономика, культура, есть повестка дня. В сообществе это тоже может быть, но свое. А может и не быть. Так или иначе, общегородские процессы воспринимаются здесь как вести извне. Люди пользуются городом как территорией с определенными характеристиками: это такая земля, где есть метро, канализация, электричество, сети социального обслуживания. Но они не участвуют ни в городе как истории, ни в городе как месте производства будущего.
Город это расстраивает. Никакому правителю и никакому правительству не приятно, если люди живут на его земле, но своей жизнью. Отсюда идеи создания субцентров на периферии, идеи точечной застройки, развития застроенных территорий, реновации, реконструкции транспортной сети – любых мер по вовлечению этих мест в общегородскую повестку дня. Прямо скажем, довольно спорных и конфликтных.
Это «просто жители», обыватели в старом, необидном смысле слова. Они здесь живут. Это Мазарини и Рамбюто приходят и уходят, а обыватели – это и есть горожане, да нет, это и есть город в смысле civitas. Они здесь всегда были.
Но ведь так просто не может быть. Что, жители Беляева или Зюзина – это потомки крестьян деревень Беляево и Зюзино? Результат их немыслимой плодовитости? Но это же совсем не так, это чужие этим местам люди. Точно так же не было в средневековом Париже изначально поселившегося здесь племени нотариусов, студентов или ткачей – они все чужие. Они сюда пришли.
И когда они пришли, они очень активно участвовали в городской жизни. Но со временем они установили стабильный, минимально необходимый для жизни уровень обмена с остальным городом. И обособились.
Они рождены историей, но выпали из нее. Те же спальные районы – это след Москвы как индустриального города, когда в нем было пять миллионов рабочих, миллион военных и три миллиона служащих, и они и были его жизнью. А теперь они выпали из нее и в рамках рентной экономики достигли того уровня благосостояния, комфорта и разнообразия жизни, который их устраивает. И могут просто жить. С исторической точки зрения это постиндустриальные племена, расселившиеся на городской территории после остановки социалистического индустриального развития. Шесть лет назад по анализу данных сотовых операторов Алексей Новиков установил, что 60 % жителей спальных районов вообще не выезжают из них в течение недели. Может сегодня эта пропорция изменилась, но, боюсь, как бы не в сторону увеличения.
Каждый конкретный человек, разумеется, ниоткуда не выпал, вернее самостоятельно решает, выпадать или нет. Достаточно выехать из спального района, и ты окажешься посередине потоков городского обмена. Но если говорить именно о культуре поселения, в котором ты находишься, – то да, это место по сути не городское. Спальная жизнь, где время не меняется и ничего не происходит. Чего ездить-то куда-то, когда здесь все хорошо.
Люди имеют право выйти из конкуренции и выйти из истории. Больше того, именно их право на спокойствие, неучастие и отсутствие изменений, как правило, и отстаивают все оппозиционные городские политики, в том числе и левые урбанисты. Разница только в том, что традиционные защитники прав граждан в городе отстаивают право на неучастие в пределах жилища, а урбанисты предпочли бы наблюдение за неизменностью в общественном месте в гамаке из экологических материалов и с бесплатным Wi‑Fi.
Проблема в том, что выпавшие из истории городские сообщества знают только один способ развития – деградацию. Ослабляются социальные связи, люди выпадают из системы социальных координат, теряются признанные модели поведения, авторитеты, ценностные характеристики. Насколько я понимаю, в истории мы не знаем ни одного городского сообщества, которое бы прогрессировало, – даже этнические и религиозные в конце концов теряют свою устойчивость и идентичность. Тот же Роберт Парк начал изучение городских сообществ с анализа антиповедения в городе, которое он напрямую и убедительно связал с распадом сообществ.
