последнее царствование, явилась масштабная аграрная реформа, которую ассоциируют с именем премьера П.А. Столыпина. Ставшая визитной карточкой того периода, она нацеливалась на укрепление устоев государства в меняющемся мире. Эти преобразования отразили представления верхов о том, каким образом должна перестраиваться сельская страна. Взятая на вооружение Столыпиным стратегия подразумевала жёсткую имитацию западных образцов: её традиционно подают в качестве магистрального пути России. Литература убеждает: альтернативой столыпинскому курсу был лишь возврат к крепостническим порядкам, тягу к коим подспудно испытывали чиновничьи и помещичьи круги. Сегодня же такой взгляд следует признать упрощённым: освоение широкого круга источников позволяет увидеть немало того, что ранее находилось на периферии исследовательского поля. В верхах вырабатывался иной сценарий аграрного развития, намечавший не «кавалерийскую» атаку, а постепенную адаптацию крестьянского сословия к капиталистическим реалиям. Поэтому, чтобы действительно оценить столыпинскую реформу нужно говорить прежде всего не столько о ней самой, сколько о той идейной траектории, в русле которой она вызревала и проходила.

Знания о крестьянстве у правящей прослойки всегда оставались крайне скудными. До реформы 1861 года на помещиках лежала ответственность за налоговые сборы с крепостных, чем, по сути, и ограничивались контакты с податными душами. Владельцы не вникали непосредственно в крестьянскую жизнь, предоставляя им регулировать хозяйственные и бытовые вопросы самостоятельно[1087]. Крестьянами, числившимися за казной, ведал правительственный аппарат, в составе которого в 1837 году учреждено специальное Министерство государственных имуществ (МГИ), занимавшееся селом. Но чиновничество также не горело желанием погружаться в народные будни, лишь отслеживая своевременность и правильность фискальных выплат[1088]. Этот устоявшийся порядок тревожила дискредитация крепостничества как феодального института, ведь со второй половины XVIII века в Европе утверждается тренд на его демонтаж. Западные державы с разной степенью интенсивности втягиваются в буржуазную модернизацию, что неминуемо затронуло и сельскохозяйственную сферу. Ставка сделана на крестьянина-собственника, освобождённого от пут прошлого и вводимого в гражданско-правое поле. К примеру, в Пруссии эти задачи обеспечивало знаменитое законодательство 1807–1821 годов, по которому помещичье крестьянство обрело свободу и землю[1089].

Антикрепостнические веяния, несмотря на недовольство широких слоёв поместного дворянства, начинали прорезаться и в России. В царствование Николая I известны несколько секретных комитетов, приступивших к обсуждению этой важной проблемы[1090]. Видные деятели той поры — М.М. Сперанский, граф П.Д. Киселёв и др. — выступали за ликвидацию крепостничества и перевод крестьянства на частнособственнические рельсы. Возглавлявший МГИ Киселёв спешил перейти от слов к делу. В 1846 году он провёл закон, нацеливавший на индивидуальное землевладение с наследственными правами. Когда государственные крестьяне, подведомственные министерству, переселялись в Поволжские губернии, то их волевым порядком начали переводить на частное хозяйство[1091]. Киселёвские инициативы, несомненно, подпитывались либеральной мыслью, пользовавшейся популярностью в Европе. Хотя этот эксперимент и не принёс осязаемых плодов, но определённо указывал, по какому направлению предпочтительно продвигаться в устройстве крестьянской жизни. Таким образом, уже до 1861 года явственно обозначились идейные контуры: сохранение крепостнического статус-кво или частнособственническая деревня.

Однако вскоре этот формат ждало испытание на прочность. Речь о действительно крупном исследовании дореформенной России, касательно жизни государственных крестьян, проведённом в 1848–1849 годах под эгидой Министерства государственных имущества[1092]. Поводом послужили жалобы от солдат, возвратившихся после длительной службы в родные деревни. Они спрашивали: имеют ли право отставники требовать часть наследства, которое осталось после родителей, но которым воспользовались другие родственники во время их пребывания в армии? С точки зрения действовавшего гражданского законодательства вопрос казался более чем странным, поскольку право наследования не могло подвергаться сомнению. Тем не менее глава МГИ граф П.Д. Киселёв настоял на обширном изучении этих ситуаций, что и привело к неожиданным результатам. Как констатировалось в материалах, полученных ведомством, «нельзя не заметить резкой разницы между порядком наследования по своду законов и по обычаям крестьян», которые «почти совсем не имеют имущества в том смысле, как мы привыкли его понимать»[1093]. Недвижимость и постройки, возведённые из казённого леса, не признаются частной собственностью; движимое имущество (орудия, скот, утварь) имеется лишь в нужном для хозяйства количестве: всё имущество используется исключительно для удовлетворения насущных нужд[1094]. К тому же семья по крестьянским понятиям являлась не только личным союзом родства, но и рабочим союзом, связанным общими потребностями и обязательствами. Это, если можно так выразиться, кровная артель, чьё добро не подлежит разделу и остаётся в общем владении; даже по смерти отдельного крестьянина его «наследство не открывается»[1095]. Таким образом, хлопоты отставных солдат о получении имущества выглядели явно бесперспективными. В содержательном же смысле главный вывод обследований заключался в признании того, что ключевым фактором крестьянского хозяйства выступал не капитал, а личный труд.

Полученные материалы, помимо всего прочего, проясняли суть такого социального института, как община. Достаточно сказать, что в первой половине XIX века в России вышло лишь пять специальных работ, посвящённых общине[1096]. Её воспринимали оптимальной, временем проверенной формой податных сборов. Каждый пользовался известными правами лишь в качестве члена общины; вне её гражданская личность за крестьянином не признавалась, он был безымянной «душой», существующей исключительно для отбывания повинностей. Теперь же обследования МГИ проливали свет на внутренние механизмы общинного строя, давали представление об особенностях крестьянского менталитета. С точки зрения современной науки значимость данных материалов также неоценима, поскольку позволяет лучше понять, как формировались общинные предпочтения в верхах. Ведь сегодня солидные труды либеральной направленности склонны смотреть на русскую общину как на плод богатого воображения отдельных персон. В этом ряду немецкий барон А. Гакстгаузен, путешествовавший по России в 1843–1844 годах. Итогом его наблюдений как раз стало указание на укоренённость общинных порядков в крестьянской повседневности. Далее следовали славянофил А.С. Хомяков и бунтарь А.И. Герцен, попавшие под влияние «немецкого романтика»[1097]. Они-то и приложили руку к созданию «общинного мифа», далёкого от действительности. По мнению же учёных умов, община была скорее символом, чем реальным институтом, маскируя «нормального субъекта естественных экономических отношений, основанных на индивидуализме»[1098]. Заметим, что в своих рассуждениях на эту тему либеральная мысль полностью игнорирует обследования МГИ, чьи материалы явно противоречат её концепту.

Но бюрократические верхи преддверия отмены крепостного права вдохновлялись не столько творчеством Гакстгаузена, сколько самым серьёзным отношением к полученным материалам. Воззрения русского крестьянства на цитадель цивилизованного общества — частную собственность — стали тогда для многих подлинным откровением. Эти свидетельства не предавались гласности, но учитывались при выборе путей будущего устройства крупнейшего сословия. Редакционные комиссии, готовившие освободительную реформу 1861 года, уже имели общее представление о существовании обычаев, регулирующих крестьянское бытие, о преобладании