семейно-трудовой, а не частной собственности, о так называемых расправах (разбирательствах по совести), заменявших суд[1099]. Но всё-таки первейшей задачей являлся разрыв крепостной цепи, связывающей два сословия, дабы эта цепь «даже косвенным образом не могла так или иначе восстановиться»[1100]. Известно, что члены комиссий желали бы создать полную поземельную собственность для крестьян, но тем не менее признали невозможным быстрое решение данного вопроса[1101]. Они не осмелились ломать традиционный уклад широких народных слоёв, с коим пришлось столкнуться. Председатель «редакционных комиссий» А.Я. Ростовцев (личный друг Александра II) неоднократно повторял: «Нет, господа… я не профессор и не буду вам объяснять, как образовалась у нас община… много об этом рассуждений споров; но у нас община есть. Ломать мы ничего не должны. Когда вы говорите о свободе, я вам уступаю: отворите, как хотите широко ворота для выхода всякого крестьянина из общины, но не ломайте общины, — пусть она останется»[1102]. Привлекает внимание и такое обстоятельство: за частную собственность для крестьян в Редакционных комиссиях выступали почти все эксперты из западной России. За сохранение же общинного землепользования ратовали представители великорусских губерний: они прекрасно осознавали невозможность крестьянского устроения вне общинных рамок[1103].

Как известно, Редакционные комиссии предпочли освобождение крестьян с землёй. Иначе, по убеждению большинства, неизбежно возникла бы проблема пролетаризации по европейскому образцу, когда вместо общины в несколько сот душ явятся пять-шесть владельцев-кулаков, «которые сделаются маленькими помещиками»[1104]. По замыслу реформы, земля и налоги из помещичьего ведения поступали в непосредственное распоряжение сельских обществ; это означало, что роль такого социального института, как община, по сравнению с дореформенным периодом возрастала. В новых условиях именно она занималась наделением крестьян (в том числе и подрастающего поколения) землёй, а также отвечала за сбор текущих податей и теперь — за выкупные платежи помещикам. Таким образом, с 1861 года община оказалась полновластным хозяином деревни, а решения её схода — основным инструментом сельского администрирования. Кроме того, были образованы волостные суды, в компетенцию которых входило разрешение мелких хозяйственных и бытовых конфликтов. Можно сказать, что освободительная реформа, устранив помещичью опеку над всеми сторонами деревенской жизни, практически сохранила тот уклад, который уже существовал на селе[1105]. Такой подход позволил оптимально сочетать интересы казны, помещиков и народных обычаев. В результате законодательство 1861 года устанавливало, что повседневная жизнь общины может регулироваться обычным правом как органично присущим русскому складу и лишь после завершения выкупных платежей должны вступать в силу гражданские нормы имперских законов[1106]. Окончание выплат за землю открывало возможность выхода на единоличное хозяйствование, чем, по мнению законодателей, и воспользуется крестьянство. Только в русле этого перехода предполагалось решать и главный вопрос — о поземельной частной собственности крестьян.

Однако в верхах были и те, кого не устраивали выработанные и законодательно оформленные преобразования. Первая половина 1870-х стала временем, когда речь шла не просто о корректировке реформы, а о пересмотре в русле либерализации её основных итогов. Влиятельные сановники (начальник III отделения канцелярии Е.И.В. граф П.А. Шувалов, министр внутренних дел А.Е. Тимашев, его товарищи по ведомству Б.П. Обухов, А.Б. Лобанов-Ростовский, глава МГИ П.А. Валуев и др.) инициировали масштабный анализ применения крестьянского законодательства. Была учреждена комиссия под руководством Валуева, пятьдесят два заседания которой прошли в Петербурге с ноября 1872 по апрель 1873 года[1107]. Широкому кругу чиновников, учёных, помещиков предлагалось предоставить сведения о пореформенных реалиях села. Опросы подкрепляли вывод о принципиальном несовершенстве общинного механизма, установленного Положением 1861 года. Эти обеспокоенности увязывались со снижением производительной эффективности деревни, повлёкшей проблемы с налоговыми поступлениями. Комиссия указала на необходимость прекратить частые земельные переделы, так как они снижали заинтересованность людей в результатах труда, и потребовала уточнения порядка выхода из общины.

Кроме этого, материалы содержали свидетельства об искреннем интересе селян к помещичьему добру: губернское дворянство в один голос причитало об увеличившихся кражах со стороны бывших крепостных. Один помещик из Симбирской губернии рассказывал, что вынужден содержать для охраны лесных угодий девять конных разъездов; причём охранников каждый год избивали, казармы жгли, неоднократно случались и убийства[1108]. Стало совершенно очевидно, что крестьяне не имеют понятия о частной собственности; они «тогда только уважают чужую собственность, когда поставлены в невозможность безнаказанно ею пользоваться»[1109]. Большие нарекания вызвали и управленческие институты общины. Старост избирали, как правило, из крестьян, исполнявших эту роль как повинность, состоя в зависимости от мира. Комиссия выступала за ограничение административной компетенции сходов, практика которых слабо согласовывалась с принципами самоуправления[1110]. В тот же период действовала и ещё одна комиссия — сенатора М.А. Любощинского, обследовавшая волостные суды в пятнадцати губерниях. Она аккумулировала около десяти тысяч решений, половина из них по гражданским делам[1111]. Собранный материал оценивался крайне критично: решения по совести, а не по букве закона весьма впечатляли представителей правящего класса, существовавших в ином правовом пространстве. Признать подобную практику нормальной они никак не могли, а потому настаивали на прекращении этого «безобразия» и включении волостных судов в общую судебную систему империи.

Выводы комиссий получили широкий общественный резонанс. Заговорили об анархии крестьянского бытия, погрузившегося в общинное болото. О двух обособленных мирах, живущих рядом, но каждый по-своему. Различия и даже антагонизмы существовали везде, но ни ничего подобного нельзя встретить ни в одной стране, считающейся цивилизованной. На повестке дня явственно обозначалось антиобщинное переустройство сельской жизни с помощью либерального инструментария. Однако практическая реализация этих планов так и не состоялась. И дело здесь не в противодействии со стороны лиц, реабилитировавших общинные порядки, как, например, начальник земского отдела МВД Ф.Л. Барыков, руководитель центрального статистического комитета ведомства П.П. Семёнов или учёные А.С. Постников, Ю.Э.Янсон, А.И.Васильчиков[1112]. Разворот к общине произошёл вследствие социального напряжения конца 1870-х годов, когда власти сполна ощутили, что такое разрешение земельного вопроса по-крестьянски. Речь не о торжестве частнособственнических перспектив, а о небывалом в XIX веке брожении, ориентированном на совсем другие идеалы. Волнения, произошедшие в этот период, превзошли даже крестьянские бунты, последовавшие после объявления воли весной 1861 года. Спустя несколько лет публицист М.Н. Катков вспоминал в своих «Московских ведомостях» о тревожном периоде конца 1870-х: «Россия представляла собой вид страны, объятой пожаром страшной революции… Казалось, можно было ожидать с часу на час взрыва, перед которым померкли бы все ужасы французской революции»[1113]. В советской историографии эти события, напомним, именовались «второй революционной ситуацией».

Только никакие агитаторы, пропагандисты или разрекламированное «хождение в народ»