Я молчу. За моей спиной смеются Майя и Идо. Он тогда как раз научился свистеть (втягивая воздух), и Майя пыталась повторить за ним. А в трубке Т. спрашивает, расслышал ли я, что она сказала. Я отвечаю «да» с несколько официальным выражением в голосе и добавляю, что нам не нужна детская энциклопедия.

На ее конце провода повисло молчание. Помню, что последняя моя трезвая мысль была о Г. – что теперь с ним будет. Ему должно было быть лет семь или восемь. После расставания мы с Н. не поддерживали связь. Она дала мне слово не звонить и не писать. И, разумеется, сдержала его. Дико говорить об этом сейчас, но я буквально вычеркнул ее из своей жизни после расставания.

Прими к сведению, что Т., в течение всей моей связи с Н., обвиняла меня в развратности и лицемерии. Н. никогда не говорила мне об этом напрямую, но по нескольким недосказанным фразам я понял, какого Т. обо мне мнения. И хотя я никогда не видел ее, меня не покидало нелепое чувство, что я то и дело должен оправдываться перед ней (почему-то ее мнение чрезвычайно меня тогда интересовало).

Она произнесла: «Я понимаю, что позвонила не вовремя».

А Майя спросила из кухни, кто это. Мы всегда докладываем друг другу на середине разговора, а чаще всего и докладывать не нужно, с кем мы говорим, – сразу понятно по тому, как мы здороваемся с человеком.

Вслух я произнес: «Знаете, расскажите мне чуть подробнее об этой новой энциклопедии».

Майя крикнула из кухни: «Пока он научится читать, она устареет». А я сделал ей знак: «Дадим ему высказаться». Идо попытался произнести «эн-цик-ло-пе-ди-я», они оба засмеялись, и кухня поплыла прочь от меня.

Т., которая терпеливо пережидала весь этот разговор с домочадцами, коротко и с неприязнью в голосе сообщила мне, что Н. умерла вчера в больнице «Хадасса» после того, как тяжело проболела полгода. Я и не знал, что она была больна. Она умерла в двадцати минутах ходьбы от меня, а я ничего не почувствовал. А ведь прежде бывало, что наши с ней души сливались в одну на протяжении долгих часов.

Я подумал о том, как она сдержала слово, ни разу не позвонив, – даже когда заболела. Ни разу не написала. Сколько силы и преданности было в ней, и какой я идиот, что вот так отступился от нее. Как мало я, в сущности, знал ее!

Я мог бы не рассказывать тебе об этом, верно? Но есть у меня какое-то глупое суеверие, что если расскажу, то ничего подобного со мной больше никогда не произойдет.

Мне хотелось узнать, что происходило с ней все эти годы и что будет теперь с ребенком. Задал ей еще пару ничего не значащих вопросов – словесный навоз для удобрения слушателей в кухне. Т. меня проигнорировала, сухо сообщила время и место похорон и повесила трубку. Я тоже повесил – ведь нам не нужна еще одна энциклопедия. Вернулся в кухню, и М. спросила, купился ли я на рекламу. И показала мне, как он умеет свистеть. А я? Сел ужинать, балагурил, смеялся и свистел – втягивая и выдыхая воздух – и чувствовал себя одним из тех нацистов, которые после работы возвращались домой к семье.

Рука уже болит – устала писать. Жалюзи закрыты, и я могу на миг позабыть, какое сейчас время суток. Не знаю, какие эмоции вызовет у тебя эта история. Считай, что сделала мне милость. Стала для меня колодцем, в который я прокричал свою страшную тайну. Ведь даже самому себе я ее с того самого дня не рассказывал.

Послушай, а ведь я, по всей видимости, уже много лет ищу тебя – действуя наугад, напрасно растрачивая силы и все время ошибаясь. Все отчетливей понимаю, что уже давно ищу тебя, как человек ищет окно в задымленной комнате. Очевидно, все было наоборот: я всегда полагал, что случайность – мой первородный грех, и он же – наиболее распространенный из моих грехов. Ведь все самое важное в своей жизни я делал не вполне осознанно, и уж конечно, без этой твоей «неспешности». Но в последние дни я начинаю понимать, что все наоборот и случайность для меня – вовсе не грех, а, напротив, – наказание.

Знаешь ли, это довольно страшное наказание. Самое страшное наказание, которое повсюду распространяет метастазы. Скажем, человек думает о ребенке. Не важно кто, неважно. Допустим, думает о сыне. И вдруг он задается вопросом, как могло случиться, что ребенок – это чудо творения, да? – появился на свет от совсем не судьбоносной, совсем не неизбежной встречи двоих.

(Случалось тебе написать фразу, о которой ты еще за минуту до того вообще не думала? Никогда не осознавала до такой степени. И вдруг тебе выносят краткий, лаконичный приговор, без права на апелляцию?)

Мириам.

Несколько минут назад (сейчас семь утра) я услышал шорох. Вскочил с кровати, – кажется, немного задремал – уверенный, что меня хотят то ли ограбить, то ли изнасиловать. Здесь всякое возможно. Увидел, что кто-то просунул под дверь конверт.

Твое письмо.

Наконец. С расстояния нескольких световых лет. По всей видимости, оно пришло еще пару дней назад и все это время пролежало на стойке регистрации (конверт испещрен чьими-то пометками, рисунками и телефонными номерами – и все разными почерками). До чего же обидно, что я не получил его сразу. Оно сэкономило бы мне много сил. Еще не распечатал, просто не могу. Боюсь, что в моем нынешнем состоянии просто не вынесу такого счастья. А кроме того, опасаюсь его содержимого – того, что ты не осмеливалась мне прежде рассказать. Не знаю, выдержу ли я сейчас нечто тяжелое. Может, сначала посплю, а потом открою.

Но чувство уже совершенно иное (как будто мне вернули удостоверение личности).

Еще немножко. Хочу насладиться предвкушением.

Во мне проснулась тоска по дому. Позвонил, поговорил с Майей, у них все в порядке. Идо идет на поправку. Уже несколько дней у него нет температуры, только по-прежнему ходит немного опухший. Я слегка разгладил складки на своей душе – и на ее тоже. Услышал в трубке домашние шорохи. Она рассказала, что ездила меня искать. Я промолчал. Она тоже. И вдруг мы вздохнули вместе. Хотя бы этот одновременный вздох был хорошим знаком. Я преисполнился любовью к ней. Мы с ней добрые друзья, может, я несколько несправедливо отзывался о ней в своих письмах. Думаю, мне все-таки непросто говорить с тобой о ней. Слишком много голосов одновременно звучат в моей голове. Но она – мой лучший друг в жизни, в реальности. Ты ведь это знаешь, верно? Она – мой свет и тепло, мой кровоток, материя, из которой соткана моя жизнь. Она – моя истинная каждодневная радость. Как же все сложно.

Сказал ей, что все еще не могу вернуться. Она молчала. Я добавил, что у меня кое-что стряслось, попал не в то место, связался не с теми людьми и теперь мне просто необходимо задержаться, чтобы распутать хаос. «Сам виноват», – пояснил я ей. Она ответила: «Не спеши». Я сказал, что это ненадолго, вопрос нескольких дней. Она ответила, что если дело важное, она как-нибудь справится одна. Я подумал: «Сколько же в ней великодушия, и как бы я на ее месте испугался, начал бы препираться».

Затем я набрал твой номер и бросил трубку прежде, чем ты ответила. Но даже одного гудка оказалось достаточно, чтобы мне стало лучше. Я еще в состоянии произвести звук, который раздастся у тебя в доме.