Твой образ вновь и вновь обретает плоть у меня внутри. Мы не в жизни, помнишь об этом? Но все, что ты написала, – живое. Твоя жизнь жива для меня. Твое лицо. Я рисую его у себя в голове, не пропуская ни единой линии. Одеваю тебя, раздеваю, не спеша, вещь за вещью. Разговариваю с собой твоей же речью, твоим написанным голосом, с капелькой грусти по краям.

«Уже не секрет, – говоришь ты (точное местоположение? На расстоянии двух пальцев справа от двери), – что между нами существуют удивительные линии сходства. Временами я чувствую, что они пробегают по нашим письмам, словно электрический ток, – со всем этим напряжением, с непрерывной дрожью и опасностью. Но ты ведь знаешь, что сходство между нами, помимо всего прочего, заключается еще и в том, что ты называешь «мрачными изломами души» – и именно в них оно проявляется с силой, которой я прежде не знавала. Так может, ты понимаешь, почему я так стремлюсь сблизиться с человеком, в котором эхом отражается то, что я в себе меньше всего люблю?»

Не знаю. И вообще, как же мало я знаю. Нелегко признаваться в этом здесь, когда ты вся распростерлась передо мной, но твои вопросы всегда глубже моих ответов. И, быть может, лучше, чтобы ты сама ответила на этот вопрос. Вот что ты сказала, когда мы были братом и сестрой в двух колоннах военнопленных: «… я хочу познать все каналы твоих чувств и страстей – явные и наиболее скрытые, бурные и извилистые. Ибо место, где все эти каналы берут начало – даже тот из них, который привел тебя к проститутке, – и является, на мой взгляд, началом всех начал. Живой, драгоценный источник, чьей влаги я так жажду…»

Ночь внутри ночи, внутри ночи. Этот человек уже ни о чем не думает. Не думает ни о свинке, ни о своих несчастных яйцах. Этот человек хочет только спать и спать, до тех пор, пока не закончится весь этот кошмар, а потом – забыть обо всем. Вчера вечером этот человек вдруг перерезал ножом телефонный провод в комнате. Дело в том, что я чуть не позвонил тебе и не попросил, чтобы ты приехала.

Ты только что пропустила потрясающий эпизод: хозяин гостиницы вдруг без стука вошел в комнату – а может, он постучал, но я не слышал (у меня в ушах куча туалетной бумаги, чтобы хоть немного заглушить шум). Вот в каком виде он застал меня: я стоял на кровати и читал со стены. Так я провожу большую часть дня. Он увидел страницы, покрывающие все стены. Хотел что-то сказать, но не решился. Оцепенел в молчании. А я тут же с блеском вошел в роль и принялся вслух зачитывать: «…во мне просыпается дикое желание сыграть в твою странную игру, встречаясь с тобой только в словах, как ты предлагаешь, пуститься во все тяжкие на бумаге, смешаться с твоим воображением и посмотреть, куда ты способен увести меня…»

Тебе надо было это видеть! На его лице отразилась сложносочиненная смесь изумления и ужаса. Наверное, он решил, что я в этой скромной комнатушке изобрел какое-то новое извращение, даже ему доселе неизвестное. Я поднял одну руку и вперил глаза в стену: «Ибо мне вполне ясно, что ты в этой игре настоящий мастер, а женская интуиция подсказывает мне, что в словах и фантазиях нет тебе равных. Видно, они тебе даются лучше всего остального в жизни. Так почему бы мне не встретиться с тобой в твоем лучшем проявлении?»

Он медленно закрыл за собой дверь с пиететом, который испытывают к настоящим безумцам. Я, без сомнения, обретаю авторитет в здешних краях.

По-прежнему ночь. Покоя нет, пишу лежа, сжавшись калачиком, окутанный в непрестанное журчание твоих слов, мыслей и воспоминаний, которые струятся сквозь меня, втекают и вытекают из моего тела, как вода. Бурлящий и ликующий дом Анны, и трое ее братьев, и ее родители с их забавным голландским акцентом в иврите, и бесплатные уроки игры на фортепиано у ее отца: «А сейчас, после Брамса, сыграем «Эдельвейс Глайд» Вандербека во имя мирской радости!» И твоя вечно ревнивая мать, пытавшаяся помешать тебе проводить у них каждую свободную минуту, ее кривая ухмылка, которая всегда как будто торопилась поскорее замести следы своего существования в этом мире. Я даже подумать боюсь, что она говорила, какую темную субстанцию исторгала из своего нутра, когда узнала, что случилось с Йохаем.

И Йохай. Как много Йохая.

Знаешь, после того, как ты рассказала об этих приступах гнева, я начал смотреть на все красивое дважды. Я так решил. Один раз для себя, один – для тебя. Хоть немного компенсировать тебе, в силу моих ограниченных возможностей, ту красоту, которой ты не можешь окружить себя дома и которая – я знаю – необходима тебе, как воздух. И вновь понимаю, насколько я слеп, равнодушен и тороплив, и вновь опасаюсь, что навсегда утратил исконную, естественную страсть к красоте.

Твое имя – я тебе об этом не рассказывал, – я все чаще говорю себе вместо многих других слов: «Мириам». Мириам – это «пойми», и «приди», и «прими меня», и «мне хорошо», и «мне плохо», и «тайна», и «расти», и «тишина», и «твоя грудь», и «твое сердце», и «дышать», и «милосердие».

И все же, вам не хотелось завести еще одного ребенка? Боялись? Вы пытаетесь или хотите целиком и полностью посвятить себя ему? На этот вопрос ты отмалчиваешься, и твои пальцы до сих пор сжаты в кулак.

Правильно, что не написала мне «официальное» название его болезни. Чтобы это название постепенно не заменило собой его имя. Но до какого возраста вы можете оставлять его дома (и как, как вы до сих пор не передали его в интернат)?

Скоро он начнет взрослеть, и вместе с ним возрастут трудности. Я не открываю тебе ничего нового. Он станет гораздо сильнее тебя физически, и что тогда? Как ты будешь справляться с ним во время приступов? Как будете сдерживать его, чтобы он не выбежал на дорогу?

…Я уже знаю, что сложнее всего мне придется, когда у него начнет ломаться голос. А в другом отрывке ты, будто между делом, подчеркнула, что самое красивое в нем – голос. (Только здесь я поставил эти два предложения рядом.)

Просто размышляю, такой филогрош-детеныш.

А может, когда два зрачка соприкасаются вплотную, – как я когда-то мечтал, – текут совершенно иные слезы, нежели те, которые знакомы простому обывателю? Я имею в виду – может, они будут слаще меда и течь будут из какого-то потайного, резервного слезного мешка, о котором нам ничего неизвестно. Единственный в теле орган, который был создан с единственной целью – чтобы его никто никогда за всю жизнь не использовал. Такая печальная шутка Бога, который заранее знал, с кем имеет дело. Потому что, по всей видимости, можно противостоять силе притяжения, но не силе отторжения души, которая вдруг видит так близко, прямо напротив, другую душу, распахнутую настежь. И глаз тут же моргает, выставляя перед воротами души надежный пограничный патруль.

Я так нуждаюсь в тебе, Мириам, прямо сейчас, немедленно! Присядь на кровать рядом со мной, не обращая внимания на голоса вокруг и на запахи. Сосредоточься на мне, сосредоточь меня на себе, погладь меня по лицу – спокойно, без возбуждения, – и скажи: «Яир» —

Раскрой окно настежь. Если ты распахнешь его, то вид будет другим. Исчезнет бильярдная внизу, исчезнут веревки, на которых сушатся потрепанные полотенца и простыни. Мусорные баки, трубы, снующие там крысы. Даже лизол испарится. Ворвется воздух, который ты привезла издали, из Бейт-Зайта. Может, попробуй немного меня рассмешить, почему бы нет – я уже несколько дней даже не улыбался. Скажи мне: «Яир, Яир, с чего начать?» Сделай мне выговор, но на этот раз осторожно: «Ты говоришь о Йохае, спрашиваешь, не хотела ли я еще ребенка, и на одном дыхании просишь тебя развеселить? Да, я знаю, и все же – расскажи мне что-нибудь легкое, не столь важно, что именно…