И свою глупость я хочу перелить в тебя сейчас, и восторг, и трусость, и вероломство, и сердечную скупость, но также и пару-тройку хороших качеств, что есть во мне. Пусть они соединятся с твоей добродетелью, и пусть совокупятся наши страхи и провалы, на которые мы обрекли себя однажды и с тех пор продолжаем обрекать вновь и вновь. Поправь меня, если я ошибся, поправь

Будь со мной, оживи меня. Скажи мне: «Будь светом»

Но что я тебе дал – одни слова. А что могут слова

Вероятно, иногда они все-таки могут. Возможно, в час благодати небеса все же распахиваются над землей

Я стал потихоньку толкать его кресло под карниз, чтобы он больше не мок. Дождь поливал меня неистово, и я тут же окоченел, а Идо смотрел на меня из-под одеяла, и на мгновение мне показалось, что его зрачки помутнели

Я медленно ехала по окружному шоссе, молясь, чтобы никто не выехал мне навстречу. Решила не думать о том, как мне предстоит действовать, позволив инстинкту направлять меня, – я вдруг поверила в свой инстинкт

Не знаю, что мешало ему меня опознать – туман в голове или то, как я выглядел, может, я уже изменился до неузнаваемости, – но я увидел, как все его тело моментально напряглось

Слава богу, что как-то вечером пару недель назад я отправилась посмотреть, где он живет, поэтому помнила и улицу, и дом, и всю дорогу от меня к нему

Как будто он готовился к удару, а ведь я ни разу не поднял на него руку, я все-таки не мой отец

Я рассекала водопады, думая о том, что иногда Яир кажется мне ложечкой, отражающейся в стакане с чаем

Я надеялся, что он не видит, как задрожали мускулы у меня на лице. Это всегда случается на холоде, мне нельзя мерзнуть

Дождь хлестал по лобовому стеклу, я никогда прежде не видела Иерусалим таким – диагональным от дождя

Он привстал с кресла и увидел, что я в одних трусах. И спросил, – а я не поверил своим ушам, – можно ли и ему, может ли он тоже раздеться

Я мысленно говорила с ребенком, с Идо. Скоро буду, – я сказала ему, – держись

Я глубоко вздохнул и, собрав остатки воли в кулак, тихо произнес, что он, быть может, до сих пор меня не понимал, может, он настолько глуп, что не понимает простых слов, но, если он поднимется, – и я ему даже в этом помогу, – мы вместе подойдем к двери, вместе постучим и даже вместе попросим прощения

Все это время я понимала, – понимала с ужасающей ясностью, – что, не будь этот день последним, ничего этого не случилось бы

У меня уже не было выбора, что мне оставалось делать: он, конечно, и слышать не желал ни о каких извинениях. И я подумал, что мне ни минуты нельзя оставаться подле него, потому что я за себя не ручаюсь. Поэтому я встал и вернулся в дом, прислонился к двери и увидел, как под ногами у меня мгновенно собралась небольшая лужица

Но когда же это началось со мной, когда это могло случиться. Может, когда он писал мой дневник в Тель-Авиве

И вот так, из-за двери, я объяснял ему, что он ошибается, если думает, что мама придет его выручать. Мама в Цфате, вернется только к ночи, и сейчас мы с ним один на один, без мамы

Или в тот день, когда он назвал мне свое имя? И как вообще «это» пережило, перетерпело все его долгое молчание

Но он не отвечал, видимо, чувствуя, что этим ломает меня еще сильнее. И я спросил, понимает ли он вообще, что я говорю, и есть ли у него силы дойти от кресла к двери, чтобы постучать. Потому что расстояние вдруг показалось мне просто гигантским

Или, может, только после того, как я начала переписывать его письма, и наши слова смешались? Или когда я начала вести свой собственный дневник?

Я потихоньку сполз по двери и сел на землю. И объяснил ему спокойно и рассудительно, что сейчас мы должны помочь друг другу, потому что у нас тут возникли некоторые осложнения. Когда-нибудь потом я объясню тебе, как такое происходит, когда-нибудь я тебе объясню, а ты поймешь и даже поблагодаришь меня за то, что я не уступил

Я увидела свое отражение в зеркале заднего вида. Я была похожа на ощипанную курицу, мокрую, как всегда с красным от холода носом. Что он обо мне подумает, – подумала я, – он все-таки так молод

Он сполз с кресла и улегся на землю передо мной – нарочно в самую воду. Нарочно повернулся ко мне спиной и опять сжался в комочек, не шевелясь. Мне уже не было холодно, и я подумал – как странно, что ничего не чувствуешь. Только бы он не умер тут у меня на глазах

И я жалела ребенка, который, как это часто бывает, расплачивается по счетам, о которых даже не подозревает

Как ни старался, я не мог понять, почему весь этот кошмар происходит в нашей семье. Как так никто не видит и не слышит, что здесь творится. Соседи, люди – где они вообще

Я побежала, ступеньки

Было странно, что капли падали на мое тело, а я не ощущал их. Дождь все хлестал в открытые окна, заливая дом, и уже не было ни «снаружи», ни «внутри». И, почувствовав, что я уже совсем ничего не понимаю, я закрыл глаза и перестал

Спустившись до середины лестницы, я увидела их обоих – Яира и ребенка. Их разделяло шага три, не больше. Они лежали в воде, в маленьком дворике, изогнувшись под зловещим углом друг от друга, как два сломанных гвоздя. Яир был голый и весь синий от холода. Ребра выпирали и почти не двигались, а глаза были изо всех сил зажмурены. Идо лежал возле кресла-качалки, под одеялом, и я, помню, даже удивилась, что он укрыт и защищен. Дождевые капли рикошетили от стены дома и с силой летели в Яира и в меня. Я подумала: в конце, как и в начале, мы встречаемся в воде, это все – часть той истории, которую он о нас написал.

Тут он на мгновение приоткрыл глаза, взглянул на меня и снова зажмурился, как от сильной боли. Я увидела, как дрожат его ресницы, и в следующий миг он зашелся плачем, какого я никогда не слышала у взрослого человека, вновь и вновь повторяя мое имя. И еще помню, что прежде чем броситься к ребенку, прежде чем дотронуться до Яира, я взглянула на их ладони – Яира и ребенка. Они были синеватыми, прозрачными от холода и поразительно похожими. Красивые длинные пальцы были у них, длинные, тонкие и хрупкие.

Февраль 1998