В девять, когда гости начали расходиться, Йохай запаниковал. Он бегал, хватаясь за них, кричал, ударяясь головой об стол. Я могла понять его чувства: будто с их уходом что-то ускользает, вытекает из него.

А чуть позже десяти с ним случился приступ – в наполненной ванне. Нам с трудом удалось вытащить его, удерживая голову над водой. Уже несколько дней мы ждали этот приступ, наблюдая его нервозность и другие знакомые признаки (успокаиваю себя тем, что сам праздник он перенес хорошо).

Мы держали его вместе. На этот раз мы были совершенно не в состоянии смотреть в глаза друг другу. Он стонал и дрожал, повиснув на нас тяжелым грузом. Краем глаза я видела, как Амос не переставал гладить его пальцем по виску возле уха, и слышала его успокаивающий шепот: «Малыш, милый». Я вспомнила, как когда-то, уже много лет назад, после каждого приступа призывала Бога на строгий разговор о справедливости.

Приступ был продолжительней и тяжелее обычного. Время остановилось. Его тело окаменело в наших объятиях, а руки его крепко сжимали раскрытый рот, из которого не вырвалось ни звука. Я видела, как перекосилось лицо Амоса, словно вбирая в себя его боль.

Однажды Амос сказал, что, когда человек кричит «мне больно», это не значит, что он верит, будто его боль можно облегчить. Порой он скорее нуждается в человеке, который разделит с ним одиночество в этой боли.

Лишь когда его ступни порозовели, ко мне вернулось дыхание. Мы отнесли его в кровать, а он тут же попытался подняться и уйти, совершенно не понимая, что происходит. Но ноги не слушались его, и он упал обессиленный, а в следующий миг его стошнило всеми съеденными буреками. Амос продолжал поглаживать его своими ласковыми руками, а мне было необходимо уйти. Я вышла на балкон, чтобы это записать.

Сейчас он ревет, это добрый знак того, что все страшное позади, но для меня это всегда самая трудная минута. Видно, он больше не мучается – по крайней мере, не так, как прежде. Обессиленный, он постепенно погружается в сон. И именно в этот момент начинает реветь. Этот рев исходит из самых недр его настрадавшегося тельца, будто тело скорбит о себе самом.

Скоро вернусь в дом. Вот бы можно было просидеть здесь всю ночь и только писать, писать. Это писательство идет мне на пользу. Я успокаиваюсь и сосредотачиваюсь, даже если я пишу о тяжелом и печальном.

Хочу просто сидеть здесь, рассказывая о самых заурядных вещах. Описывать листочек, только что оторвавшийся от ветки. Груду стульев на балконе. Или мотыльков, летящих на свет. Рассказывать историю одной ночи, пока на смену тьме не придет свет, пока цветовая гамма мира не переменится. Так бы и сидела здесь дни и ночи напролет, описывая каждый стебелек и каждый цветок, камешки на заборе, шишки. А потом, когда буду готова, осторожно начну описывать себя. Например, свое тело. Начну с чего-то осязаемого. Но приступлю издалека, с пальцев ног, медленно приближаясь. Напишу о каждом органе своего тела, помня, как ощущала его раньше и теперь. Скажем, воспоминания щиколотки, щеки или шеи, почему бы нет, воспоминания о прикосновениях, поцелуях и шрамах. Воплотиться на бумаге. Это займет много времени, но время есть. Жизнь долгая, а я хочу поведать себе историю о себе – о том, чего мне, очевидно, никто больше не расскажет. Поведать себе свою историю. Ничем не приукрасив, но и ничего не отняв у себя. Писать, не желая ничего получить. Ни от кого. Лишь записать свой собственный голос.

Я слышу, как в доме Амос начал наводить порядок. Пойду помогу ему. Сегодня предстоит большая стирка, и ковер в комнате Йохая тоже нужно помыть. И это тоже. Все.

1.12

Яир, здравствуй.

Вечер, и я дома. На улице тусклые облака, пасмурно. В воздухе висит сдержанный, но настойчивый холод. Неприятно. Рапортую тебе, словно ты находишься в другой стране. Ты в другой стране. Полтора месяца минуло с тех пор, как я отправила тебе последнее письмо. Сейчас то письмо мне самой кажется давнишним сном. Не знаю, захочешь ли ты читать мои слова. В любом случае я написала тебе еще много писем – для самой себя.

По сути, без всякого умысла эта тетрадь превратилась в мой дневник. Я обратила внимание, что порой он помогает мне заглушить боль, а временами, наоборот, делает ее лишь пронзительней. В любом случае само мое желание (и даже потребность) его вести стало огромным, внезапным подарком себе самой.

А ты? Все еще беседуешь со мной? Помнишь ли меня? Принесет ли тебе облегчение первый дождь, когда наконец прольется?

Мне бы хотелось надеяться, что и я тогда почувствую нечто более однозначное, но боюсь, что это не так. Мне бы хотелось найти силы написать, что все кончено, что первый дождь смоет последние следы, но пока это совершенно противоречит моим чувствам и тому, в чем даже теперь ни толики не сомневаюсь, вне зависимости от того, ответишь ты или нет.

Зачем я тебе пишу? Не уверена, что знаю ответ. Может, оттого, что облака сегодня гуще обычного. Может, потому, что в первый раз с тех самых пор, как ты исчез, я вновь ощущаю в себе силы обратиться к тебе, поговорить с тобой. Или же это чувство, что еще чуть-чуть, и я смогу распрощаться с тобой – или, по крайней мере, с болезненным ожиданием твоего внезапного появления, – не отвергая при этом ощущений и эмоций, которые пробудил во мне.

Ни одного из них.

Знаешь, в последнее время я задумалась. Как же мало мы говорили о том, что происходит за пределами нашего закрытого круга. Помню, что не один раз, прежде чем начать письмо, я собиралась написать тебе о событиях, произошедших со мной во «внешнем» мире, пригласить «реальность» в наше с тобой закрытое пространство. Немного расширить его. Но, кажется, мне это так ни разу и не удалось. То, что мне нужно было поведать тебе о нас с тобой, всегда оказывалось важнее. Как думаешь, сколько времени можно вести такую связь, не подпитывая ее повседневностью и реальностью? А сколько времени понадобится, чтобы теснота сменилась удушьем? Думаешь, кто-то способен прожить так всю жизнь?

(Сейчас, в этот самый миг, я вновь ощутила, что именно в такой тесноте сумела бы задышать по-настоящему.)

Вот, послушай, бытовые подробности, доселе тебе неизвестные: каждую ночь, прежде чем пойти спать, Йохай приходит ко мне, прижимается к моей груди, а я тихонько пою ему польские песни, не понимая ни единого слова. Эти песни раньше пел мне отец. Йохая это успокаивает. Иногда у него случаются такие сильные припадки, что все тело дрожит, – особенно когда он устает, – и разговоры уже не помогают. Даже таблетки не всегда помогают. А вот польские песни – да. Язык, чужой нам обоим.

Завтра, как тебе известно, запланировано наше с ним еженедельное развлечение. По традиции отправимся на свалку у Абу-Гош. Я буду пить чай с Наджи и смотреть, как Йохай безумствует, нападая на старые ржавые машины с молотком. Нелегко видеть в своем ребенке такие мощные разрушительные силы, столь сильную тягу к насилию. Но это как будто очищает его от скверны на целую неделю.

А еще ты знаешь, что ровно через месяц ему предстоит операция на сердце – у него врожденный порок. Правда же, Господь не поленился, когда создавал его? Количество операций, которые перенес этот ребенок! Впрочем, неважно. Мы будем постепенно исправлять все ошибки, допущенные природой. Надеюсь, что к январю немного приду в себя, чтобы все это выдержать (кажется, завтра я возьму с собой в Абу-Гош еще один молоток). Довольно. Я болтаю, чтобы не прислушиваться к своим ощущениям, чтобы не слышать, упали ли уже первые капли дождя. Почему ты выбрал именно дождь? Какой же ты мерзавец.