Собираюсь читать твое письмо.

Вот-вот.

Привет, Мириам…

Трудноперевариваемая, слишком тесная, слишком плотная – и при всем этом, гляди, сколько пространства ты выделила мне внутри себя. С моими-то выпирающими локтями.

Мне захотелось сейчас же, немедленно, в десять вечера, вызвать такси, примчаться к тебе, обнять изо всех сил, погладить, пожалеть, лечь подле тебя – лишь бы приблизиться, на сколько можно, к этой истории. К месту, где она случилась – с тобой, с Амосом и Анной. И с Йохаем.

Можешь догадаться, как мне сейчас тошно от некоторых из тех слов, что я написал тебе за эти месяцы – без умысла, наивно, грубо, глупо, рассеянно, с жестокостью ребенка, наступающего на птенца. Моя капризная чушь о свинке – «как бы ты поступила, подхвати ты болезнь с такими осложнениями». Как ты меня терпишь?

Вот бы сейчас ты почувствовала, что я с тобой всей душой и телом, сильнее, чем когда-либо, – будто заново завожу в себе гигантский мотор. Мириам, я возвращаюсь – не хочу вспоминать, где я был все эти дни, в какие темные пучины погружался. Хочу проснуться и ожить, при помощи слов передать тебе весь свой генетический материал, все хорошее и плохое, что только есть во мне, всего себя. Микроскопическая спираль моей ДНК стремится к тебе через каждое мое предложение. Я понимаю, что пишу полную чушь, но сейчас хочу подарить тебе свою глупость и восторженность, и трусость, и вероломство, и сердечную скупость. А вкупе со всем этим – пару-тройку хороших качеств, которые сольются с твоими. Пусть сольются воедино страхи и поражения, до которых мы сами себя довели. Только накануне я писал тебе, как обидно, что ребенок появляется на свет от не-судьбоносной связи мужчины и женщины, а ты никогда, ни разу не написала мне, сколько раз схожие словосочетания приходили тебе на ум, когда твой ребенок не рождался. Почему ты не рассказала, почему целых шесть месяцев утаивала от меня такое? Чего ты опасалась?

Или же ты мне не доверяла? Не чувствовала, что я могу стать громоотводом для твоей беды, для твоей боли? Может, считала, что я недостоин? Недостоин чего? Услышать эту твою историю? Причина в этом, я угадал? Читая твое письмо между строк, я понимаю, что в этом-то все и дело, и мне до боли обидно, что вплоть до настоящего момента ты не решалась мне рассказать. Может, ты боялась, что если поведаешь мне эту чудесную историю, сияющую безупречной чистотой, я могу осквернить ее какими-нибудь неуместными словами. Вот до какой степени ты сомневалась, можно ли мне доверять.

Мириам, если в тебе отыщется для меня хоть толика добросердечия – то помоги, не уступай мне. Сейчас – сейчас! – будь мне ножом, спроси, как могло случиться, что до сих пор, всякий раз, когда ты обнажаешь передо мной какую-то свою рану, мне приходится подавлять мелочное желание тут же дать деру из зоны бедствия? А я, конечно, буду отрицать, скажу, что все наоборот и что в моих глазах ты теперь еще более чудесная мать для Йохая. И вообще, после твоего рассказа я вдруг ощутил в тебе новую, могучую силу. Она пульсирует в трех разных точках моего тела: в левом полушарии мозга, в солнечном сплетении и в основании члена. Проведи между ними прямые линии и получишь мой точный портрет в этот самый миг —

Так я буду говорить, а ты вскрикнешь: «Довольно, довольно». Ведь тебе уже хорошо известно, что, когда я пишу тебе с таким энтузиазмом, значит, я лгу. Я вновь допускаю близость с тобой лишь на расстоянии крика. Прошу, спаси меня от самого себя. Взгляни мне прямо в глаза и заново задай тот вопрос из твоего письма: не затекли ли спинные мышцы моей души, не стала ли ты вдруг нестерпимо тяжела для моих аморфных иллюзий. Спроси еще что-нибудь. Спроси, понимаю ли я, что испытываю, когда ты на моих глазах распускаешь нити материи, из которой соткана. Не сдавайся, помоги мне побороть «черного близнеца», одному мне с ним справиться не под силу. Потребуй, потребуй без жалости, чтобы я осознал, какие чувства испытываю, когда твоя рана разверзается на моих глазах, затягивая меня внутрь и смыкаясь надо мной. Способен ли я вообще почувствовать боль чужого человека, и знаю ли, где при этом должно болеть, в какой точке тела? Верю ли я в глубине души, что возможно ощутить боль другого человека, или же это, на мой взгляд, – принятая в обществе ложь, пустое клише? Я повторяю слово «боль», как Йохай повторяет слова, смысла которых не понимает. Ты сказала, что, наступая в лужи, он пытается воспроизвести в реальном мире явления, в существовании которых сомневается. Боль, боль, боль.

Мне нужно выйти кое-что купить. Уже почти неделю я живу на кефире и пиве, а кефир утром закончился. Через пятнадцать минут закроется продуктовый магазин на улице Бен-Иегуда, а еще одной ночи без твердой пищи мне не выдержать.

Знаешь, что приводит меня в отчаяние? Ты рассказала мне о своем тяжком бремени, а я все равно не могу подарить тебе близость, в которой ты так нуждаешься, узнать тебя такой, какая ты наедине с собой. Я так и не разгадал твоей загадки. Не поддавайся мне, скажи: «Яир, Яир, приди сейчас и почувствуй мое тело, целиком, заставь меня преодолеть немощь слов, хихикающих на бумаге со смущением юных девиц. Прикажи мне набухнуть, налиться. Почувствуй, как я заполняю дальние дали твоего тела, которых и не существует на самом деле, которые лишь могли бы существовать». Прошепчи, чтобы я потрогал твою грудь, ее округлую мягкость, особенно центр тяжести, который тянет ее вниз и вбок – то самое место, которое художники всегда подчеркивают на картинах. Улыбнувшись, попроси, чтобы я расслабил плечи: «Расслабь их, несмотря на то, что у меня они всегда напряжены. Десять лет занятий по методу Александера, а они все равно всегда в напряжении. Не прекращай, повторяй вновь и вновь: расслабь плечи, расслабься, почувствуй, как разглаживается, смягчается твое лицо. Будь нежнее, не страшись этого слова. Быть может, ты стал бы счастливей, если бы осмелился впустить в себя нежность, позволив ей заполнить тебя целиком. Она – твоя, она – живой родник в тебе, не заваливай его камнями». Скажи мне: «Приди ко мне, излейся в меня. Разрисуй своими словами все мое тело: и ноги, и между ними. Хоть разок позволь мне ощутить, что это все принадлежит тебе, что ты не только вожделеешь. Но ты так напряжен, Яир. Может, оттого что я сама сейчас напряглась, будто в предвкушении боли… сейчас мой живот… прошу тебя, потрогай мой живот – белый, мягкий и пустой. Не останавливайся. Не смей меня жалеть, только не теперь. Таковы условия нашего договора, Яир. Этой ночью мы, рука об руку, запишем все, всю правду (как ты любишь выражаться, «кошт имрей эмет», правду истинную). Пиши, о чем мы думаем – ты и я. Потрогай мой живот изнутри, поищи во мне ту область, ту мою слепую зону, которой ты однажды, сам не заметив, дал название – «там мое тело, прошептав секретный пароль, встречается с моей душой». Представь, как каждый месяц в нее стекаются надежды и как в один миг она превращается в эпицентр горя и отчаяния, отравляя мне душу и тело.

Вспомни, какой ты меня увидел в тот первый вечер, и пойми, наконец, из-за чего я была так несчастна, по какому поводу сокрушалась в ту минуту, когда ты впервые взглянул на меня, и какой очередной печальный «подарок» преподнесло мне в тот день мое тело.

Какая пропасть начинается за этим словом – «почти».