— Знамя…

Голяж хотел сказать, что знамя, считай, уже их, но сдержался. И опять злость охватила его при мысли о том, как легко было похоронить плоды многомесячных усилий.

— Ты про знамя не болтай, — резко сказал он. — Знамена мужики зарабатывают, а не рохли. Ясно?

Зенек встал. Из-под козырька глянул на Голяжа, широко открыв глаза.

— Юзек, — сказал он. — Юзек! Ну что ты…

— Думал, вагоны в белых перчатках ремонтируют? Ошибаешься, браток. Мы за тебя вкалывать не будем.

— Ну как знаешь. — Зенек сцепил зубы, словно сдерживал слезы. — Если так…

Зенек отвернулся и побрел к проходной. Голяж проводил его взглядом, потом оглянулся в озаряемую вспышками автогена глубину цеха, где на одной из линий работала его бригада. Видно было, как ребята вьются возле ремонтируемых вагонов. Лучшая бригада предприятия. Он еще раз поискал взглядом Зенека, хотел его окликнуть, но тот уже скрылся где-то за углом. Голяж вернулся в цех и занял место Зенека. Поднял пневматический гайковерт, приставил к стенке вагона. Из-под взвизгнувшего винта посыпалась ржа.

В четырнадцать ноль-ноль взвыла сирена. Гром железа ненадолго стих, погасли горелки, завод примолк. Голяж передал линию второй смене, потом не спеша, старательно мыл руки и лицо. Когда он пришел в столовку, там было уже почти пусто. На приемном столе мойки громоздились горы тарелок с остатками супа и картошки, уборщицы собирали грязную посуду и вытирали столики. Он пообедал одним из последних. На весь завод снова запричитало мучимое железо. Он зашел в цех присмотреть, как там вторая смена. Известное дело, вечером надзор послабей, портачам одно искушение. Вагон, к которому месяц назад придрался техконтроль, выпустила именно вторая смена. Тогда он взял вину на себя, расплатился из своего кармана и сказал: «Парни! Еще раз такое повторится — вычту с каждого в двойном размере». Предпочел на первый раз не наказывать. Накажешь — отыграться захотят, вообразят: мол, разок не сошло, по второму сойдет — и снова халтуру слепят.

Когда он ушел с завода, было уже совсем темно. Ушедший из-под носа трамвай громыхал к дальнему концу улицы. Голяж пошел пешком в сторону центра. Не приходило на ум, что делать с остатком вечера. Шел и думал, что, может быть, это последние недели цыганской жизни. Шесть лет уже он был женат и все шесть лет жил отдельно от семьи. Он здесь, а жена с детьми у своей матери в уездном городишке. Считай, три часа на поезде, включая пересадку. Когда поженились, думали, что за год, за два накопят на вступление в кооператив. Мечтали о двухкомнатной с кухней и ванной. Но тут ребенок родился, жена бросила работу. Голяж гостил у них раз в неделю по воскресеньям. Когда второй родился, перестал откладывать деньги. Ясно было, что все равно ничего не выйдет. На заводе его заявление лежало в самом низу, под грудой других. Уже не очень верилось, что настанет день и заживут они вместе. «Но теперь-то что-то же сдвинется. Заводской совет, дирекция, журналист этот тоже чем-то помогут».

Он свернул на оживленную поперечную улицу. Купил в самообслуге хлеба и колбасы. Постоял перед кино, поглядел на фото. Касса закрыта, табличка висит: «На сегодня все билеты проданы». Следом приостановились две девицы в коротких юбочках. Захихикали, подтолкнули одна другую. Разинь рот — вмиг заарканят. Голяж покосился на их костистые коленки. Им овладело неясное тоскливое чувство. Он зажал покрепче под мышкой буханку хлеба и двинулся прочь по улице, сияющей неоновыми огнями.

Все жильцы уже были дома, он пришел последним. В однокомнатной квартирке с кухней их жило шестеро, все с одного завода, хотя из разных бригад и отделов. Хозяин квартиры года два назад развелся. Не захотел жить в одиночку, пустил к себе товарища. Сначала одного, потом двоих, троих. Через некоторое время вся квартира была заставлена кроватями. Еле хватало места для шкафа и непокрытого стола, за которым вечерами играли в карты, пили вино и писали письма. Не по душе Голяжу была эта комната. С ее обитателями, которые были значительно старше, он так и не сжился. Но выбора не было. Из двух зол предпочитают меньшее, а здесь было удобнее, чем в общежитии.

— Что там у тебя, Юзек? — спросил могучего сложения усач лет сорока, лежавший на кровати положа ноги на спинку. Он работал слесарем, как и Голяж. На завод пришел полтора десятка лет назад, почти во времена послевоенного восстановления. — Говорят, у тебя парня чуть не придавило.

— Зенек сунулся под тележку. Черт, еле выволок.

— Накрылось бы все соревнование.

— Само собой. Не только число вагонов в счет идет. Кончись все даже просто травмой, и того хватило бы.

— Что с Зенеком сделал? Слух идет, вы разругались.

— Велел ему к врачу сходить, а он обиделся. Мол, я его обратно на линию не пускаю. А что мне с такого? Ему лишь бы наряд закрыли, а кто вкалывать будет, его не касается. Не исправится — заявлю, чтобы уволили.

— А ты по душам с ним говорить не пробовал?

— Чего?

— Всему заводу видно, что с парнем что-то не то.

Голяж минуту подумал.

— А мое какое дело? Взрослый мужик, пусть сам о себе печется.

— Твое, не твое, а все-таки что с ним?

— Он на этот счет не распространяется.

— Ты когда-нибудь видел, как он завтракает?

— Нет.

— То-то. Вы за еду, а он в сторонку. Я разочек глянул — он всухомятку хлеб жует. Что-то не вяжется. Живет один, имеет под две тысячи в месяц, а колбасы купить не на что. Пьет, что ли?

— Не видел его пьяным. Ни на работе, ни на улице.

— Куда ж он, черт, деньги девает? На книжку кладет? Алименты платит? Ты, да чтоб не знал!

Голяж пожал плечами.

— Святой истинный крест, не кручу.

— Я одного такого знал, он пух с голода, копил на мотоцикл. Каждый грош откладывал. Накопил, заимел и гробанулся. Гнал, как бешеный, сотню в час — и в дерево. И в клочья. Полдня потом руки-ноги собирали.

— Не жрать, на мотоцикл копить — это глупости, — вмешался кто-то еще. — Иное дело, если на квартиру.

— На квартиру не накопишь, — понуро сказал Голяж. — Ни в одиночку, ни тем более женатый. Детки все съедят.

— Брось, Юзек, — сказал здоровяк. — Тебе первому дадут вне очереди. И еще заводской совет за тебя доплату внесет. Там таких, как ты, усердных любят.

— А Зенека спиши, — посоветовал другой. — Возьмешь вместо него кого-нибудь покрепче, чтобы вкалывал с утра до ночи.

Голяж встал и, чувствуя, как все смотрят ему вслед, молча пошел на кухню. Поставил