двух маминых цесарок, Дэйма и Эдну, пригладила волосы и распахнула дверь Миртл – все это за считаные секунды. Когда дверь закрылась, я провернула ключ, пробуждая свой грузовик, и из динамиков громогласно полилась песня Гордона Лайтфута «If You Could Read My Mind». Я любила эту песню и просто слушала ее несколько секунд. Эта радиостанция всегда играла старые песни в стиле кантри. Порой я и сама чувствовала себя старой. Мне было двадцать два, но в последнее время я ощущала себя на все сорок пять. Тяжко вздохнув, я подалась вперед и прижалась лбом к рулю, позволяя себе хотя бы на минутку насладиться песней. Я ненавидела оставлять Эли дома. Это всегда было тяжелым испытанием. Но прямо сейчас мне было необходимо перевести дух. В моей жизни никогда не наступала тишина. Никогда не было времени, чтобы передохнуть.

Сегодня я просто хотела почувствовать себя юной и прекрасной. Возможно, потанцевать с парой-тройкой симпатичных ковбоев и притвориться, что мне нужно заботиться только о себе, даже притвориться, что я подбираю себе мужчину, как все остальные девушки. Это не так. Эли был единственным мужчиной в моей жизни. Но сегодня я могла позволить себе опереться на мужское плечо, пусть и ненадолго. Может, местная группа согласится сыграть эту песню. Я закажу ее.

Гордон закончит мечтать о способности читать мысли, и следующей в очереди была песня о мамашах, которые не должны позволять своим сыновьям вырасти ковбоями. Я тихо посмеялась. Мой малыш уже стал ковбоем. Слишком поздно.

Я снова вздохнула и подняла голову с руля. Затем глянула в зеркало заднего вида, опустила козырек и, посмотрев на свое отражение, нанесла немного блеска и причмокнула губами. Включив заднюю передачу, начала отъезжать. Время ехать. Девочки уже наверняка заждались меня, а я, как всегда, опаздывала.

Внезапно я будто наехала на бордюр. Послышался глухой стук, и грузовик немного подпрыгнул. Так, самую малость. Да и звук был едва слышным. И все же… Я выругалась и снова посмотрела в зеркало заднего вида, гадая, на что, черт возьми, я умудрилась наехать.

Выйдя из грузовика, я сразу же посмотрела на колесо. Вокруг него обмоталось что-то черное. Мусорный пакет? Я врезалась в мусорник? Я захлопнула дверь и подошла ближе на шаг. Всего на шажочек. И вдруг поняла, что это. Плащ Эли. Вокруг шины обмотался плащ Бэтмена.

Плащ Эли. Плащ, который я надела на него перед уходом. Но Эли был внутри. Он сидел с моим папой и смотрел шоу про ковбоев. Я упала на колени и отчаянно поползла вперед, понимая, что обязана это увидеть. Я не могла смотреть. Но мне нужно было проверить…

Моисей

Когда Джорджия закончила, я скатился с нее и сел. Она не шевелилась. Просто лежала со скрещенными руками на груди, как когда я прижимал ее, и поведывала мне свою историю сиплым шепотом. Ее волосы полностью расплелись из косички и беспорядочно раскинулись вокруг головы. Она напоминала мне мою любимую картину Артура Хьюза «Леди Шалотт». Джорджия выглядела точно так же – руки сложены, волосы рассыпаны вокруг нее, взгляд отрешенный.

Но затем она закрыла глаза, и по ее вискам скатились слезы. Грудь вздымалась и опускалась, будто она пробежала марафон. Я прижал руку к собственному колотящемуся сердцу и отвернулся от нее, не находя в себе сил, чтобы подняться. Не находя в себе сил ни на что, кроме как опустить голову на колени.

А затем Эли показал мне все остальное.

Голова Джорджии покоилась на руле старого пикапа, и из окон лилась музыка. Я смотрел на нее под странным углом, словно сидел на земле за ржавым бампером. Длинные и прямые волосы Джорджии блестели от чистоты, как если бы она только что высушила их и привела себя в порядок по какому-то особому случаю. Она открыла глаза и опустила козырек, чтобы накрасить губы. Затем причмокнула ими и вернула козырек на место. Мой ракурс изменился, словно человек, чьими глазами я наблюдал за происходящим, сменил позицию. Я смотрел на открытый багажник пикапа. Он находился так высоко. Картинка задрожала, будто я пытался запрыгнуть наверх. Но тут взревел двигатель, и ракурс снова резко изменился. Колеса, днище.

А дальше лицо Джорджии, заглянувшей под грузовик. Оно исказилось от ужаса. Она выглядела безобразно и сверхъестественно – зияющий рот, безумные глаза. И все кричала: «Эли, Эли, Эли…»

Я почувствовал вибрацию от ее крика в своем теле, и связь неожиданно прервалась. В моей голове почернело, но Эли не ушел. Просто наклонил голову вбок и ждал. Затем улыбнулся – мягко и грустно, – будто знал, что сделал мне больно своим видением.

Я закрыл лицо ладонями и заплакал.

Джорджия

Это один из самых ужасных звуков, который я когда-либо слышала. Плач Моисея. Его спина сотрясалась в пародии на жуткий хохот, руки схватились за голову, будто он не мог поверить в услышанное. Как ни странно, когда он скатился с меня, его лицо ничего не выражало и было каменным, как гранитная стена. А затем он слегка наклонил голову, как если бы прислушивался к чему-то… или задумался. И, испустив жуткий, душераздирающий крик, закрыл лицо руками и расплакался. Я даже не знала почему. Очевидно же, что я ничего для него не значила.

Он всегда был отрешенным и беспристрастным, и мог уйти без малейшего намека, что его ранило расставание. Моисей не знал Эли. Никогда. Я пыталась ему рассказать, приезжала в эту чертову больницу неделю за неделей, пока мне недвусмысленно объяснили, что меня не хотят видеть. Написала ему письмо, которое никто не хотел передавать. А затем он просто исчез почти на семь лет.

Моисей никогда не знал Эли, в этом он не ошибся. И потому ему должно было быть легче пережить мою новость. Но судя по тому, как он рыдал в свои ладони, убитый горем, ему было отнюдь не легко.

Я не осмеливалась его утешить. Он не захочет моих прикосновений. Я ничем не лучше его матери – не смогла позаботиться о своем ребенке, прямо как она о Моисее. Я ненавидела себя почти так же сильно, как Моисей, и чувствовала, как презрение исходит от него волнами. Но это не помешало мне заплакать вместе с ним.

Меня всегда поражало, что слезы никогда не заканчивались. Они лились день за днем, как неисчерпаемый ручей. Мое горе было как глубокий подземный источник, который неизменно бурлил и переливался за край. Я рыдала вместе с Моисеем, дав волю слезам и глядя на голубое октябрьское небо над головой. Оно тянулось до бесконечности и