следах от колесной смазки на изъезженной мостовой и пятнах, оставшихся на тротуаре после сырой ночи. Взгляд, с которым она уставилась на наш дом, тоже был тусклым. Здесь находилось нечто желанное ей, но лицо ее практически не сияло, словно она ничего не хотела. Мама, когда любовалась бриллиантами на витрине у ювелира, излучала такой же яркий свет, как сама драгоценность. Розамунда, когда мечтала, как мы все вместе отправимся на побережье, сама напоминала пляж под полуденным солнцем. Но то, чего вожделела миссис Филлипс, было утомительным.

– Здесь миссис Филлипс, – сказала я тете Лили, и та с испуганным возгласом вскочила и воскликнула:

– Позвольте мне открыть дверь, это спасет девочку, и я объясню!

Она выбежала из комнаты прежде, чем мы успели ее остановить, и мама прошептала Констанции:

– Ах, бедняжка!

А Констанция прошептала в ответ:

– Да уж, на что-то надеяться в таком возрасте да с такой наружностью!

Мама резко обернулась ко мне и прошипела:

– Ты поставила себя в положение, в котором тебе пришлось бы лгать этому несчастному созданию.

А Констанция добавила тем же тоном:

– Либо лгать, либо разбить ей сердце.

Их шепот обладал огромной силой и казался более безликим, чем все упреки, которые я слышала до сих пор. Словно меня упрекал сам ветер.

Когда я увидела, как мама и Констанция приняли миссис Филлипс, то подумала, что они узнали в ней свою знакомую. Их неприятие было таким категорическим, что казалось, тому есть веские задокументированные причины. Однако она никогда их раньше не видела. Я поняла это по тому, как она сначала недоуменно сдвинула брови, охватывая взглядом эксцентричную балаганную страстность моей изможденной мамы, скульптурную внушительность Констанции, их изношенную одежду, бедную комнату, а потом слишком явно подумала, что не сойти ей с места, если она не добьется своего, раз ей придется иметь дело всего лишь с этим. Между тем мама и Констанция побледнели и отшатнулись. Обе они протянули руки, чтобы спрятать своих дочерей за спину. Через мгновение они справились с собой – настолько быстро, что миссис Филлипс, которая была не из тех, кто, по папиному выражению, умел развернуться вокруг своей оси, вряд ли успела что-то заметить. Но мама положила руку мне на плечо и сказала:

– Простите, что принимаю вас в столовой, миссис Филлипс, но дом у нас маленький, а семья большая, и я знаю, что сейчас, перед праздниками, гостиная завалена игрушками, книгами и нотами.

Миссис Филлипс ответила, что знает, каково это, ведь когда ее Нэнси и Сесил дома, дом превращается в свинарник, и устроилась в кресле, где раньше сидела тетя Лили. Она повернула свое крупное эффектное лицо к нам с Розамундой, одарила нас пустой улыбкой и сказала маме, что, вероятно, ее сестра ошибается, полагая, будто им нельзя забрать деточек на полдня. Я услышала, что мама глубоко вздохнула. Несмотря на свою хрупкость, она довольно хорошо переносила зиму, но никак не могла вынести эту полнейшую безысходность, эту вселенскую пустоту. Я была очень рада, что двуколки настолько дороги, что даже миссис Филлипс не по карману заставлять извозчика ждать вечно.

– Я должна сказать вам, что сержусь на девочек за то, что они показали тот фокус с чтением мыслей. Видите ли, мы из Шотландии и относимся к таким вещам серьезнее, чем англичане, – сказала мама. И пока она продолжала свои объяснения, миссис Филлипс, похоже, потеряла всякий интерес. Она сняла одну перчатку и принялась рассматривать ее, разглаживать и растягивать. Для нее было невыносимо, что такая жалкая, убого одетая женщина, как моя мать, стоит между ней и тем, что она вознамерилась получить. Но вскоре она перестала испытывать недовольство и какие бы то ни было другие чувства, потому что погрузилась в глубины своей озабоченности. Внезапно она встала и уделила нам ровно столько внимания, сколько потребовалось, чтобы сказать: «Ну что ж, нам пора, пусть деточки непременно как-нибудь зайдут к нам и попьют чаю с Нэнси, уверяю вас, никаких фокусов больше не будет. Пойдем, Лили». Она хотела поскорее покинуть эту тесную комнатку, полную людей, остаться в одиночестве или с Лили, которую можно не замечать, чтобы подумать о своих желаниях. Мама тоже встала, ей не терпелось попрощаться с гостьями, но, когда они протянули друг другу руки, в ее глазах вспыхнуло осознание долга, и она снова села, как будто не могла отпустить эту парочку, пока не уладит с ними все дела. Пристально посмотрев на миссис Филлипс, которая, не обращая на нее внимания, была поглощена своей второй перчаткой, она ломающимся от напряжения голосом спросила:

– Вы же не собираетесь продолжать… с этой затеей?

– Продолжать с затеей? – сонно переспросила миссис Филлипс. – С какой затеей? С чтением мыслей? – Она слегка рассмеялась, словно сама идея настойчиво продолжать какие-либо дела с нами казалась ей абсурдной. – Нет, я больше не стану об этом думать. Поверьте, мы не эксцентричная семья.

– Иногда мы балуемся чайными листьями и картами, – упрямо вставила тетя Лили, чтобы быть честной и показать маме, что ее не запугать.

– Да, просто забавы ради, – признала миссис Филлипс, – но едва ли чаще, чем пару раз в год, сейчас мне бы и в голову это не пришло, если бы не ваши славные смышленые малютки. Впрочем, какие же они малютки. Кажется, та светленькая – такая же дылда, как моя Нэнси. Что ж, до встречи.

Мама открыла было рот, но оказалась сражена равнодушием этой высокой женщины, такой же безразличной ко всему, как неодушевленный предмет. Разговаривать с ней было так же глупо, как с кухонной плитой. В этот момент Кейт внесла горячие тарелки к обеду, а Констанция нагнулась, чтобы подобрать картонную коробку, лежавшую на каминном коврике, и протянула ее тете Лили.

– Что ж, нельзя так нельзя, – сказала та с кривой улыбкой.

Ни мама, ни Констанция не произнесли ни слова, пока входная дверь не закрылась. Я ждала, что они сразу напустятся на меня, но они обменялись беспомощными взглядами, полными ужаса.

– Да она вся извелась! – с отвращением воскликнула мама, а потом нервно, словно боясь услышать ответ, спросила: – Но что именно, что именно она задумала?

– Полагаю, она собирается их бросить, – мрачно ответила Констанция.

– Только и всего? – задумчиво произнесла мама. – Что ж, о таком не предостережешь. И я видела ее мужа. Но все же. – Ее мысли медленно вернулись к видимому миру и ко мне, и у нее вырвался крик, от которого у меня сжалось сердце, хоть я его и ждала. – Как ты могла, Роуз, как ты могла!

Но не успела я дать ей сердитый ответ, поскольку реагировать на гнев иначе, чем гневом, было не в моем характере, как заговорила Розамунда. Она сидела за столом с невидящим взглядом, вялая и с нехарактерно детским видом водила вилкой по скатерти.

– Дело в том, что это была ужасная вечеринка. Мы не стали вам рассказывать, потому что вы беспокоились за Ричарда Куина. Но вечеринка была ужасная, и дом тоже. Вы сами видели, какая у Нэнси ужасная мама. Вчера она вела себя со всеми нами очень грубо. Она спустилась в гостиную в каком-то пеньюаре, чтобы найти книгу, которую хотела почитать, и ни с кем даже не поздоровалась. А потом, когда мы начали играть в игры, вошла служанка и нагрубила тете Лили, а вы сами видели, какая она славная, она не сделала ничего плохого, а просто попросила принести дров. Она чуть не заплакала.

– Перестань водить вилкой по скатерти, – сказала Констанция. – Ты ее испортишь.

Розамунда повиновалась с готовностью хорошей, послушной девочки.

– Потом Роуз впала в то самое состояние, – продолжила она.

Для меня это стало сюрпризом. Разве дело было так? Да, я сильно рассердилась, но не сказала бы, что впала в какое-то там состояние. Более того, я вообще была не в курсе, что мне свойственно «впадать в состояния», однако и мама, и Констанция понимающе вскрикнули.

– Потом, – продолжала Розамунда, – вечеринка стала еще ужаснее. Сначала мы играли в игры, но после того, как служанка нагрубила тете, почему-то перестали. Пропало настроение.