Куин к Рождеству совсем поправился, и папа смастерил для него дворец из «Тысячи и одной ночи» с зеркальными фонтанчиками и аркадами во дворе и куполами, раскрашенными в странные – очень бледные и очень яркие – цвета. Когда мы его увидели, то лишились дара речи, а мама положила ладонь папе на плечо и произнесла: «Никакой другой отец не сделал бы такого для своих детей». Помню, несколько раз, когда мы играли с дворцом, она подходила, садилась рядом на пол и то и дело восклицала: «И как он только придумывает такое? Как ему приходят в голову эти идеи?» Очень скоро я забыла о существовании миссис Филлипс и тети Лили. Но однажды утром мы вчетвером, Корделия, Мэри, Розамунда и я, пришли в лучшую кондитерскую в Лавгроуве, чтобы купить меренги к чаепитию в честь дня рождения Ричарда Куина; и, поскольку продавщица сказала, что через минуту принесут партию розовых меренг, мы решили подождать и наблюдали за магазином позади нас, отражавшимся в зеркальной стене за прилавком. В то время действовала так называемая кондитерская лицензия, сказавшаяся на жизни пригорода, и это место оставалось островком благополучия, заставленным столиками, за которыми хорошо одетые женщины с грудами свертков на стульях склонялись друг к другу – их неизменно огромные бюсты нависали над тарелками с крошечными сэндвичами и бокальчиками с портвейном, хересом или мадерой – и обменивались сплетнями, что взлетали к низкому потолку и превращались в птичий гомон.

– Это же та тетя, которая забирает из школы Нэнси Филлипс, когда у нее идет из носа кровь? – спросила Мэри.

– Да, а вон и мама Нэнси, – ответила Корделия. – Она выглядит весьма легкомысленно.

Я нашла их в зеркале. Они не щебетали. Тетя Лили облокотилась о стол и положила подбородок на ладонь, а другой рукой покручивала ножку бокала, кокетничая с пустотой. Миссис Филлипс водила пустым бокалом по скатерти, собирая ее складками. Внезапно пальцы ее крепко сжались вокруг его ножки, и миссис Филлипс откинулась на стуле, словно приняла окончательное решение. Своей смуглой кожей она по-прежнему напоминала людей из гораздо более низких слоев общества – трубочистов и шахтеров. На ней была бежевая касторовая шляпа, еще более внушительная, чем та ветряная мельница, в которой я видела ее у нас дома, а на шляпе распростерла черные крылья птица с зеленоватой переливчатой грудкой; и то, что вся эта конструкция оставалась неподвижной, свидетельствовало о крайней задумчивости ее хозяйки. Вдруг миссис Филлипс вскинула руки к мехам на своих плечах – горжетке из дюжины или около того маленьких коричневых шкурок – и сбросила их на спинку соседнего стула. Потом снова застыла без движения.

– Вы не могли бы отложить для нас меренги, и мы бы тогда ушли, а потом бы вернулись за ними? – спросила я продавщицу.

Но она ответила, что их вот-вот принесут.

– Меха миссис Филлипс… – сказала Мэри, глядя в зеркало, и осеклась.

– Что с ними? – спросила Корделия. – Что это безвкусица, и так понятно.

– Дело не в том, – сказала Мэри. – Они выглядят траченными.

– Траченными? – переспросила Корделия. – Нет такого слова.

Мэри ничего не ответила, и Корделия разозлилась.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что они траченные, – сказала Мэри.

– Говорю тебе, такого слова не существует, – кипятилась Корделия. – Когда вернемся домой, можем поискать его в папином большом словаре, но мы его там не найдем, его просто нет.

– А должно бы быть, – сказала Розамунда.

Мы увидели в зеркале, как горжетка соскользнула со спинки стула и упала на сиденье с отчаянием изнеженного зверя, испытывающего отвращение к своей гадкой хозяйке. Миссис Филлипс была из тех людей, кто являет собой драматический образ. При взгляде на нее в голову лезли абсурдные мысли, далекие от реальности, которые перепутывались с воспоминаниями о забытых тревожных снах. Ее меха не могли ничего думать о ней. И все же нас охватило смутное беспокойство, и мы стояли рядом с грудами пирожных и препирались о том, нужно ли придумывать новые слова, или тех, что есть в языке, достаточно для описания всего происходящего.

Примерно через неделю Розамунда, Мэри и я играли после чая с Ричардом Куином на полу в гостиной. Мы немного грустили, потому что Розамунда гостила у нас последний вечер: ей нужно было возвращаться домой, так как через два дня начиналась учеба. Мама и Констанция сидели у огня, Констанция что-то штопала для нас напоследок, а мама сравнивала аппликатуры в двух разных изданиях бетховенской сонаты, вызывавшей у нас с Мэри затруднения. Мы поставили арабский дворец на пол и увлеченно ссорились из-за подробностей истории, которую папа рассказал об одном из двориков, когда вошла Корделия. В тот день она играла на концерте и еще не успела переодеться в домашнюю одежду.

– Знаете, что я услышала на выступлении? – спросила она, стоя в дверях и стягивая перчатки. – Отец Нэнси Филлипс умер. Он умер сегодня ночью.

Мы умолкли, только Ричард Куин продолжал рассказывать историю, но и он перешел на шепот. За время нашего короткого знакомства я хорошо рассмотрела и расслышала все, что делал и говорил неугомонный мистер Филлипс, но сейчас, к своему удивлению, обнаружила, что его поступки и слова стали видеться совсем в ином свете. Впервые я осознала чудо, которое происходит с умершими, делая их правыми, даже если они ошибались. Мне захотелось посидеть перед камином у маминых ног, но, встав, я увидела, что мама уронила нотные тетради на пол, а Констанция положила штопку на колени, и они, не произнося ни слова, смотрели друг на друга.

– Хочу пить, – сказала я.

Розамунда вышла вместе со мной, и мы спустились на кухню. Кейт сидела за столом, разложив перед собой «Дэйли Мэйл», и читала очередной кусочек романа. Мы взяли из буфета чашки и наполнили их водой из-под крана. В детстве вкуснее пить воду из чашек, чем из стаканов, а когда повзрослеешь – наоборот.

– Папа Нэнси Филлипс умер, – сказала я Кейт.

Я знала, что она запомнила его, когда он стоял на крыльце и хотел съездить за врачом для Ричарда Куина, но она бы в любом случае знала о нем все: мы подробно рассказывали ей про девочек из школы, и она помнила всех.

– Ах, бедняга, – сказала она. – Но скоро он обретет покой, и все грядущие невзгоды минуют его.

Мы с Розамундой допили воду, а Кейт сложила «Дэйли Мэйл». В подвальные окна заглядывал пожелтевший от легкого тумана январский вечер. Где-то на улице, там, где стояли маленькие домики, играла шарманка.

– Хотите отнести шарманщику пенни? – спросила Кейт, нащупывая в своих широких юбках карман.

Я покачала головой, глядя на нее поверх края своей чашки.

– Ты очень добра, но мне что-то не хочется, только если ты не считаешь, что шарманщику сейчас очень нужен пенни, – ответила я.

– Нет, – сказала она, – это подождет до следующего раза.

Мы сполоснули чашки и не знали, чем заняться дальше.

– Сегодня у нас на ужин стовиз[64], – сказала Кейт. – Буду рада, если вы порежете картошку. Можете сесть у очага.

Остаток вечера мы провели, выполняя это и другие поручения, которые она для нас придумывала. Мэри, не знавшая Филлипсов, могла и дальше играть с Ричардом Куином, а мы – нет.

Я была озадачена тем, что, судя по множеству признаков, маму и Констанцию очень сильно огорчила новость о мистере Филлипсе. Мама видела его всего несколько минут, а Констанция и вовсе никогда, и обе они знали о смерти больше, чем прочие люди. Однако, когда мы на следующий день пришли из школы и за ужином Корделия сообщила, что Нэнси сегодня не было на уроках и, по словам учителей, ее не ждут в школе до похорон, мамино лицо исказилось, словно от боли. Но и у меня при мысли о миссис Филлипс болел лоб, и я видела внутренним взором ее пугающий образ в виде карты из колоды землистого цвета на темном фоне; в центре карты находилась ее тугая талия, сверху – плечи, такие же широкие, как и подол расширяющейся книзу юбки, а жадное лицо было тут и там, сверху и снизу, ее жадность проявлялась повсюду.

Тем вечером, когда мы вернулись из школы, я, как нас приучили, сбегала наверх, сменила выходную одежду на старое платье и передник и вымыла руки, а потом поспешила вниз, чтобы успеть отработать гаммы и арпеджио