Когда мы спустились в гостиную, там была только тетя Лили. Мама отлучилась распорядиться насчет ужина, а папа вошел с тремя бокалами и одной из бутылок, которые подарил ему производитель маргарина. Он спросил тетю Лили, не желает ли та хереса, а потом взглянул на этикетку и негромко произнес вежливым и отстраненным голосом, свидетельствовавшим о безразличии, что, похоже, это портвейн. Но тетя Лили сказала, что тем лучше, ведь, насколько она понимает, портвейн – безалкогольный напиток. Папа, с минуту поколебавшись, ответил: «Что ж, нет никакой выгоды в том, чтобы считать портвейн безалкогольным напитком, если ты не трезвенник» – и наполнил бокал.

Папа не имел в виду ничего сверх того, что сказал, он просто обдумывал откровенно ошибочное заявление, будто портвейн – это безалкогольный напиток, и задавался вопросом, служит ли оно какой-то полезной цели, или его надлежит выполоть и отбросить в сторону, подобно любым другим интеллектуальным сорнякам. Но тетя Лили не привыкла к замечаниям, не касавшимся ее лично, и его ответ привел ее в смятение. Она бросила на папу пронзительный взгляд, который стоило бы направить в сторону камина, на нас с сестрами, поскольку мы (как выяснилось много лет спустя, когда мы впервые заговорили о том случае между собой) одновременно вспомнили, как видели ее в кондитерской распивающей херес без какого-либо отвращения к его градусу. Мы вспомнили об этом без малейшего злого умысла – наоборот, именно благодаря этому маленькому случаю возникла наша прочная привязанность к тете Лили, поскольку мы поняли, что она на самом деле не настоящая взрослая и ей, подобно детям, приходится постоянно защищаться от критиков, которые просят от нее больше, чем она может дать. Кроме того, в конце концов она пришла к выводу, что наш папа хороший, и нам это понравилось. Она отвела от него взгляд и добродушно сказала: «Ах, да вы, я вижу, большой насмешник» – и уверенно взялась за свой бокал портвейна.

Потом взрослые ушли, и мы заняли место перед очагом; и Ричард Куин, который всегда, с самого раннего детства, обладал даром быстро и легко расположить к себе кого угодно, позаботился о том, чтобы Нэнси почувствовала себя лучше. Нам он вытер головы так же, как обычно, причиняя ровно столько боли, чтобы мы просили пощады и всем было весело, не больше; но с Нэнси он обращался бережно и сказал ей, что волосы у нее красивее, чем у его сестер. В то время у него как раз начался период, когда он больше всего на свете обожал чепуху и вечно декламировал ту забавную глупую вещицу Самуэля Фута, что-то вроде: «Она идет в огород сорвать капустный лист, чтобы испечь яблочный пирог, а в это время подходит огромная медведица, просовывает голову в лавку и спрашивает: “Как! Нет мыла?”» По этой причине мы рассказали ему, как Нэнси подумала, будто мы моем головы каштанами, и он до того развеселился, что катался по полу от смеха, крича, что будет мыть голову скалкой, зданием парламента, запряжной лошадью, драгоценностями из короны. Вдруг Нэнси застенчиво сказала:

– А я буду мыть голову железнодорожным билетом.

Позже мы узнали, что она почти никогда ничего не воображала. Она ни разу в жизни не придумала ни одного животного, и это показалось нам совершенно ужасным. Она была уже слишком взрослой для игр Ричарда Куина, но ей нравилось помогать ему в них играть, и он, похоже, не озадачивал ее так, как мы. Еще ей понравилось жарить каштаны, раньше она никогда этого не делала. У нас была специальная жаровня, я уже много лет не видела таких в магазинах, она напоминала совок для мусора, сделанный из проволочной сетки, с очень длинной ручкой.

После того как Ричард Куин пошел спать, мы стали вести себя потише; внезапно мы заметили, что Нэнси уснула, положив голову на сиденье кресла. Мы знали, что рано или поздно взрослые вернутся, поэтому решили просто подождать. Потом тетя Лили сунула голову в дверь (это не пустая фраза, она буквально остановилась за порогом и изогнула шею вокруг дверного косяка) и сказала: «Буду благодарна, если вы, деточки, кое-что для меня сделаете», а когда мы перебили ее и показали на Нэнси, продолжала: «Что ж, у бедной цыпоньки выдался длинный день. Но сначала не могли бы вы просто помочь мне и раздобыть для меня малюсенький кусочек почтовой бумаги? Ваш папа ушел в кабинет, а ваша мама сейчас с милым малышом, а мне просто нужна бумага, чтобы, как появится минутка, написать письмо». Когда мы нашли для нее бумагу в мамином столе, она сделалась до странности довольной, как будто могла теперь приступить к какому-то восхитительному занятию, которое развеет сгустившуюся вокруг нее тьму.

– А у вашего папы наверняка найдется марка, – сказала она. – У джентльменов всегда есть марки.

Потом она разбудила Нэнси и сказала ей: «Похоже, кое к кому приходил Песочный человек», потом отвела ее наверх, а сама снова спустилась и села за стол перед чистым листом.

– К слову, у меня есть кое-что, деточки, что вас заинтересует. – Она порылась в глубоком боковом кармане чуть пониже пояса и достала маленькую, толстую картонную коробочку. Мы встали рядом, изумляясь ее веселости, которая, как нам подсказывала наша семейная способность «предсказывать будущее», была достойна жалости, и она продемонстрировала нам первую в нашей жизни автоматическую ручку. – Один американский джентльмен, который вел дела с Гарри, подарил ему такую, и Гарри пришел в такой восторг, что тоже подарил нам ручки на Рождество. Одну – Куинни, одну – Нэнси, а одну – мне, он всегда был очень справедливым. – Голос ее дрогнул от горя. Она протянула нам этот необычный предмет, чтобы мы им полюбовались, и предложила подарить такую же ручку на Рождество нашему папе, однако, хотя мы и были заворожены, но отговорили ее, потому что никак не могли представить папу с чем-то, кроме перьевой ручки с обыкновенным лебяжьим или гусиным пером – для черновиков и вороньим, как у чертежников, – для чистовиков. Когда мы отошли, она обрадовалась, что наконец может засесть за свое письмо. Письмо это было, кажется, недлинным, но через двадцать минут, когда пришло время ложиться спать, она еще продолжала его писать. Когда мы пожелали ей спокойной ночи, она нас не услышала, но рассеянно подняла взгляд; ее заплаканное лицо сияло от радости. Она позвала нас обратно, чтобы спросить, когда уходит последняя почта, о чем мы, дети газетчика, могли сообщить с безупречной точностью, и выглядела разочарованной, узнав, что она уже ушла.

На следующее утро маме пришлось написать записку для наших классных наставниц, в которой она просила извинить нас за то, что мы выполнили не все домашние задания. Корделия и Мэри даже не прикоснулись к арифметике и математике, а я – к французскому переводу, а на историю мы только взглянули, когда ложились спать, потому что присматривали за Нэнси. Сейчас я понимаю, что домашние задания всегда представляли для мамы сложную нравственную проблему. Будучи шотландкой, она считала, что в жизни ребенка нет ничего важнее уроков, но как музыкант понимала, что для нас нет ничего важнее музыки. А значит, домашние задания пусть кое-как, но все-таки выполнялись; и, когда писала ту записку, мама по-настоящему страдала. Это лишь незначительный пример того, какой беспорядок внесло в наши жизни одно из самых скандальных дел об убийстве Эдвардианской эпохи.

Я не могу перечислить все неудобства, которые терпели родители. Следует помнить, что папа женился поздно и был уже немолод. Сейчас он совершенно не жалел себя, помогая семье Филлипс. Почти до утра он писал передовицы для газеты и освобождал таким образом время, чтобы сопровождать тетю Лили в поездках в Сити по всевозможным делам, которые благоразумно и заботливо убедил ее решить. Сидя у огня в капотах в тот первый вечер, мы слышали, как папа сказал ей: «Вы должны обратиться к хорошему адвокату», а когда она ответила: «О, всё в порядке, адвокат Гарри – очень хороший человек», мягко настоял: «Нет, вам нельзя пользоваться