которые оказались одновременно комнатами в нашем доме и бледно светящимися пещерами, грубо высеченными в черной скале ровно настолько, чтобы их низкие своды нависали над головами спящих. Ричард Куин лежал на боку, подложив ладони под щеку, – яркая куколка в смутном коконе. Всю ночь его комнату покрывал узор из листвы и ветвей. Пока на улице горел фонарь, по ее стенам плясали тени платанов, а рано утром, после того как человек с длинным шестом гасил его, узловатые ветви глицинии около окна превращались в бледном свете в черную решетку. Ричард Куин никогда не задергивал шторы, потому что свет и тьма, ночь и день приносили ему удовольствие сами по себе, что бы ни происходило. Розамунда тогда спала в кровати, которую поставили для нее в комнате Кейт. Как и всё, принадлежавшее Кейт и ее семье, мансарда напоминала корабль, и ночь за ее окнами можно было принять за море. Кейт, опрятная, словно моряк, отдыхающий в своем гамаке, казалась всего лишь свертком из простынь и одеял. Но Розамунду я видела, видела полностью. Она сидела на кровати, положив голову на колени и обняв себя за голени. Ее лицо скрывал блестящий водопад чистых кудрей, но я не сомневалась, что ей грустно. Вся ее поза говорила об унынии. Если бы я нарисовала ее и показала портрет дикарям из самых дальних земель, они бы поняли, что девочка грустит. Я поразилась тому, что забыла, пусть даже и во сне, что Ричард Куин болен; но, по крайней мере, думала я в сонном дурмане, я не забыла о печали Розамунды, ведь раньше я никогда этого не замечала. Оба они были увенчаны светом, свет окружал их, и по мере того, как я все глубже проваливалась в сон и начинала слышать музыку в диковинной оркестровке, мне все больше казалось, что, возможно, так и выглядит несчастье.

Глава 9

Когда я открыла глаза утром, Мэри уже встала и ушла вниз завтракать и заниматься, и первой, кого я увидела, была Корделия, вопреки обыкновению не поднявшаяся с постели сразу после пробуждения. Она лежала на спине и читала переплетенную партитуру, которую держала в воздухе над собой, и под ее весом локти Корделии вдавились в матрас. Моя сестра была удивительно хорошенькой – мягкие и блестящие золотисто-рыжие кудри, сказочно-белая кожа; некоторые ее черты, например короткая и вздернутая верхняя губа и маленькая треугольная впадинка под носом, казались особенно прелестными и вызывали нежное умиление; на ее лице не отражались тревоги, вечно одолевавшие нашу семью, и она выглядела точно так же, как и другие люди. Смотреть на нее было так же приятно, как слушать самые веселые песни Шуберта. Но вдруг по глазам ее и губам пробежала тень раздражения. Она поняла, что за ней наблюдают, и приготовилась выразить миру свое недовольство.

Разумеется, она читала партитуру, только чтобы порисоваться. В то время ни одна из нас не могла делать это для удовольствия просто потому, что нам редко удавалось ходить на концерты симфонических оркестров и мы не так хорошо знали другие инструменты, чтобы представить себе их звучание, хотя мама по возможности старалась нам помогать, заставляла внимательно слушать каждую группу инструментов и раздобыла билеты на галерку, когда в местный театр приехала Оперная компания Карла Розы; и, кроме того, маме некогда было объяснять, как записаны разные партии. Я села и потянулась к Корделии, чтобы посмотреть на партитуру. Это оказался «Скрипичный концерт» Мендельсона. Я узнала его; мы все, кроме папы и Ричарда Куина, ездили в Лондон послушать его в исполнении Иоахима[61]. Концерт был так прекрасен, что я всегда мечтала украсть его и каким-то чудом превратить в концерт для фортепиано. Но, разумеется, этого не смог бы сделать и сам Господь Бог. Суть скрипичного концерта – в беседе между скрипкой и другими инструментами, и голос ее гораздо созвучнее оркестру, чем голос фортепиано. Солист выделяет свою каденцию[62] из мелодии, которую играет оркестр, и возвращает ее ему, как если бы часть говорила от имени целого, но не отделялась от него, тогда как партия фортепиано в фортепианном концерте – это отстраненный комментарий, почти настолько же независимый, насколько наше сознание независимо от разума. В тот момент, лежа в постели, я вновь услышала, как звучит скрипка Иоахима. Разумеется, концерт заслуживал того, чтобы его играли на столь высоком уровне, которого не достигнуть никакими упражнениями, – на той высоте, где пребывала мама.

– Ты же не собираешься выучить это? – спросила я Корделию.

Она притворилась, что мой голос вернул ее на землю.

– Выучить это? – рассеянно повторила она. – О да, да. Я скоро начну его учить. Видишь ли, однажды в недалеком будущем я должна его сыграть.

Я опознала в выражении «однажды в недалеком будущем» английский а-ля Бивор и в очередной раз подумала, что мама должна положить всему этому конец. Я раздраженно вскочила с кровати и подошла к окну, чтобы испепелить взглядом мир. Вспомнила, что Ричард Куин болен. Выглянула в сад, который казался вдвойне заброшенным, потому что за ним никто не ухаживал и потому что был декабрь, и увидела на лужайке папу. Когда говорят, что кто-то не соблюдает режим дня, обычно подразумевают, что он поздно ложится и поздно встает, но, в сущности, это тоже своего рода режим. Мой отец жил настолько хаотично, что подчас ложился спать и вставал раньше своих детей. Скорее всего, он провел на ногах уже долгое время, поскольку его мысли были в полном беспорядке и он ожесточенно разговаривал сам с собой или, вернее, спорил с невидимым оппонентом. Возраст, который сделал маму хрупкой и похожей на птичку и даже спрятал ее силу, придавал ему вид неуравновешенный, взбудораженный, чужеродный. Его кожа потемнела и приобрела тусклый табачно-коричневый оттенок, словно от тропического солнца, и он стал таким худым, что его щеки ввалились, а изящно очерченные, необычайно высокие скулы болезненно заострились. Ну а глаза, разумеется, горели как всегда.

Несмотря на холод, он был без пальто, поскольку его презрительное безразличие ко всему распространялось и на себя самого, на свои ощущения. Старый бесформенный костюм говорил о том, что биржевые спекуляции сказались не только на наших с сестрами нарядах. Но впечатление от потрепанной одежды сглаживало его изящество. Он шагал так, словно не имел веса, словно его не касались никакие ограничения, словно любое его повеление исполнится немедля. И я догадалась, что в мире, где люди спорят, так оно и было. Он всегда оказывался прав. Будь его оппонент не иллюзорным, а настоящим, папа разбил бы его в пух и прах. Но что пользы от всех этих споров? Когда отец дошел до конца ближайшей к дому лужайки, он запрокинул голову и уставился на меня слепым взором, затуманенным каким-то ужасным видением. Сейчас он, несомненно, глядел в будущее, и оно предстало перед ним совершенно пустынным. Я наблюдала, как он снова прошелся до дальнего конца сада, остановился перед голой и черной каштановой рощей и посмотрел вниз, произнося какую-то издевательскую речь и вдавливая каблук во влажную землю. Казалось, он пытается раздавить маленькую беспочвенную надежду.

Его отчаяние напомнило мне, что я очень замерзла. Я спустилась в подвал, наполнила таз горячей водой из чайника, который предусмотрительно стоял на печи, снова поднялась по лестнице в ванную и помылась. В то время нам удавалось содержать себя в чистоте только благодаря тому, что на печи всегда стоял чайник с водой. Цистерна сломалась, а поскольку мы задерживали арендную плату, то едва ли могли попросить кузена Ральфа ее для нас починить. Я оделась и, как обычно зимой, съела на завтрак молочную кашу из овсяной крупы грубого помола – мама выписывала ее по почте из Шотландии, – обильно политую кукурузным сиропом, поскольку папа поддерживал идеи Герберта Спенсера, а тот, в свою очередь, придерживался непопулярного для своего времени мнения, что детям полезно сладкое. Помню, как поднесла ложку с сиропом к своей тарелке, закрыла глаза и сказала: «Если он перестанет капать к тому времени, как я открою глаза,