– Почему? – спросил Каренья. – Он знает много такого, чего не знаем мы. Мы могли бы многому научиться от него.

– Вы уже многому научились, – сказал я. – Он говорит со мной, а я – с вами.

– Но он говорит и со Ндеми тоже, – продолжал Каренья, – а если он может говорить с юношей, который недавно прошел обряд обрезания, то почему же не может говорить со старейшинами?

Я развернулся к нему и поднял перед собой обе руки ладонями вверх.

– Представь, что у меня в левой руке мясо импалы, добытой сегодня, – сказал я. – А в правой – мясо импалы, которую я убил пять дней назад и оставил на солнце. Его обсели муравьи, изгрызли черви, оно воняет. – Я помолчал. – Какой из двух кусков ты захочешь съесть?

– Тот, что в левой руке, – отозвался он.

– Но оба куска мяса добыты от импал одного и того же стада, – заметил я. – Обе импалы были одинаково здоровы и жирны, когда умерли.

– Но мясо в твоей правой руке прогнило, – сказал он.

– Это правда, – согласился я. – Как бывает хорошее и дурное мясо, так бывают хорошие и дурные факты. Факты, которые рассказывает вам Ндеми, взяты из книг, написанных европейцами, и эти факты могут означать для них не то, что для нас.

Я выдержал паузу, давая им осознать услышанное, и продолжил:

– Европеец смотрит на саванну и представляет там город, а кикуйю смотрит на ту же саванну и представляет себе шамба. Европеец может посмотреть на слона и увидеть слоновую кость, а кикуйю – пищу для своей деревни или разрушение для своих посевов. Но они смотрят на одну и ту же землю, на одно и то же животное. И вот еще что, – добавил я, снова обводя их взором. – Я учился в Европе и Америке, и из всех мужчин и женщин Кириньяги лишь я жил среди белых. И я говорю вам, что только я, ваш мундумугу, способен отделить хорошие факты от негодных. Неправильно было позволять Ндеми общаться с моим компьютером; я больше ему не позволю этого, пока не передам ему достаточно своей мудрости.

Я полагал, что мои слова закончат спор, но заметил признаки недовольства среди старейшин, словно они собирались мне возразить, но не набрались смелости. Наконец Коиннаге склонился вперед и, не глядя на меня, произнес:

– Кориба, ты разве не понимаешь, что следует из твоих слов? Если мундумугу может ошибаться, позволив мальчишке общаться с компьютером, то разве не может он ошибаться, не позволяя старейшинам общаться с компьютером?

Я покачал головой:

– Ошибка – это позволять любому кикуйю, кроме мундумугу, общаться с ним.

– Но мы можем столькому от него научиться, – настаивал Коиннаге.

– Чему? – упрямо спросил я.

Он беспомощно пожал плечами:

– Если бы я знал, то уже бы научился.

– Сколько можно повторять: у европейцев учиться нечему. Чем сильнее вы стараетесь им уподобиться, тем меньше в вас остается от кикуйю. Это наша Утопия, утопия кикуйю. Мы обязаны бороться, чтобы ее сохранить.

– Но ведь, – вставил Каренья, – даже слово утопия европейское, не так ли?

– Ты это тоже у Ндеми узнал? – спросил я, не скрывая недовольства.

Он кивнул:

– Да.

– Утопия – всего лишь слово, – ответил я. – Главное – идея.

– Если у кикуйю не было слова для нее, а у европейцев было, – сказал Каренья, – возможно, это – европейская идея. И если мы построили наш мир на основе европейской идеи, то, возможно, мы сможем использовать и другие европейские идеи.

Я посмотрел в их лица и понял – кажется, впервые, – что большинство первых старейшин Кириньяги уже умерли. Остался старый Сибоки, и по его лицу читалось, что европейские идеи внушают ему даже большее омерзение, чем мне самому, да, может, еще пара-тройка человек, но в целом это было уже новое поколение старейшин, выросших на Кириньяге и не помнящих, по какой причине мы так тяжко сражались за право попасть сюда.

– Если хотите превратиться в черных европейцев, отправляйтесь обратно в Кению! – с отвращением воскликнул я. – Там их полно!

– Мы не черные европейцы, – возразил Каренья, не давая сбить себя с темы. – Мы кикуйю, и мы думаем, что, возможно, не все европейские идеи вредоносны.

– Любая идея, несущая нам перемены, вредоносна, – сказал я.

– Почему? – спросил Коиннаге. Он осмелел, видя, что большинство старейшин на его стороне. – Где написано, что Утопия не должна расти и меняться? Будь это так, Утопия закончилась бы с рождением первого ребенка на Кириньяге.

– Сколько рас, столько и утопий, – сказал я. – Никто из вас не станет спорить, что Утопия кикуйю не идентична Утопии масаи или Утопии самбуру. И точно так же Утопия кикуйю не может быть европейской утопией. Чем ближе вы к одному, тем дальше от другого.

Они не нашлись что ответить, и я встал.

– Я ваш мундумугу, – проговорил я. – Я никогда не вводил вас в заблуждение. В прошлом вы всегда доверяли моим решениям. Вы должны доверять и сейчас.

Выходя из бома, я услышал за спиной голос Кареньи:

– Но если ты умрешь завтра, то новым мундумугу станет Ндеми. Ты считаешь, что мы должны будем доверять его решениям точно так же, как и твоим?

Я обернулся к нему:

– Ндеми очень молод и неопытен. Вы, как старейшины деревни, исходя из своей мудрости, будете решать, считаться с его советами или нет.

– Птица, просидевшая всю жизнь в клетке, не умеет летать, – произнес Каренья. – Цветок, все время закрытый от солнца, не распустится.

– Ты это к чему? – спросил я.

– Разве нам не следует уже сейчас учиться пользоваться своей мудростью, чтобы мы не забыли, как это делается, когда Ндеми станет новым мундумугу?

На этот раз у меня не нашлось ответа, так что я развернулся на пятках и начал долгое обратное восхождение на свой холм.

Пять дней я был вынужден сам носить себе воду и разводить огонь, а затем, как я и ожидал, вернулся Ндеми.

Я сидел у себя в бома, лениво глядя, как стадо газелей пасется на другом берегу реки, когда заметил, как он поднимается на холм с выражением явного недовольства.

– Джамбо, Ндеми, – сказал я. – Рад снова видеть тебя.

– Джамбо, Кориба, – ответил он.

– Как прошел твой отпуск? – спросил я. В языке суахили нет слова, обозначающего отпуск, поэтому я использовал английский термин, так что юмор и сарказм прошли мимо внимания мальчика.

– Отец убедил меня вернуться, – сказал он и нагнулся погладить одну из моих коз. Я увидел на его спине рубцы – красноречивое свидетельство «убедительности».

– Рад, что ты вернулся, Ндеми, – сказал я. – Мы стали друг другу точно отец и сын, и мне больно, когда мы ссоримся; думаю, что и тебе тоже.

– Мне больно, – согласился он. – Я не люблю не соглашаться с тобой, Кориба.

– Мы оба допустили ошибки, – продолжил я. – Ты спорил со своим мундумугу, а