– Потому что видел своими глазами, – тихо говорит он. – Несколько лет подряд.

– В Мезанусе, – выдыхаю я.

– Да. – Он склоняет голову набок. – Ты знаешь об этом?

– Немного. Мать Агнес рассказывала, что там есть храм Светила, который исцеляет душевные болезни, и люди часто пускают к себе пожить больных.

– Она говорила тебе, почему это делают? – Его подбородок дрожит, дрожит и голос. – Что многих паломников, приехавших в надежде на исцеление, бросают там родные, когда чуда не происходит?

Я опускаю его поцарапанную руку себе на колени и переплетаю наши пальцы.

– Кто-то оставил тебя там? – тихо спрашиваю я.

Симон закрывает глаза:

– Моя мать. Вернее, она бросила отца, а я отказался бросить его. Поэтому она просто оставила меня, единственного сына, там. – Он поджимает губы, словно испытывает боль. – Мне было восемь.

– Как жаль.

– Мне не нужна твоя жалость, – резко обрывает меня Симон. – Я просто хочу… объяснить. – Он вновь открывает глаза, но отводит взгляд. – Нас приютила семья, но мне не хотелось жить за счет милости незнакомых людей, пока со мной не было ничего плохого.

Пока?

Он делает глубокий вдох.

– Мезанус – по большей части рыбацкая деревушка, где людям ни к чему учиться в школе. Поэтому я оказался одним из немногих, кто умел читать и писать. И это помогло мне найти работу: я стал записывать заметки одного из врачей. – В улыбке Симона чувствуется ирония. – Конечно же, мне никогда не сравниться в этом с Жулианой.

Я сжимаю его руку:

– С ней никто не сравнится.

Выражение лица Симона становится отстраненным, когда он продолжает:

– Лет в четырнадцать меня нанял альтум Феррис, изучавший душевнобольных. Того, что он платил, хватало, чтобы арендовать небольшой домик и содержать отца. – К моему ужасу, он убирает руку, обхватывает свои колени и начинает раскачиваться, как Жулиана. – Я провел невероятно много времени с людьми, описывающими самые мерзкие порывы и поступки, в которых частенько участвовали и дети. – Он зажмуривается, а на светлых ресницах собираются слезы. – Убийца, которого мы разыскиваем, – невинный малыш по сравнению с теми, кого я видел и выслушивал.

– Представляю, – шепчу я, кладя руку ему на плечо.

– Нет, Кэт. Это невозможно представить. Я даже с трудом верил, что они вообще люди. – Он качает головой, будто пытается избавиться от ужасающих мыслей. – И через некоторое время ты начинаешь задаваться вопросом, способен ли сам на подобное…

– Симон, ты не сумасшедший, – уверенно говорю я.

Он вновь смотрит на меня:

– В том-то и дело, Кэт. Почти все они прекрасно осознавали, что делают. Понимали, что это неправильно. И не были сумасшедшими. Вернее, не были теми, кто просто путает реальность и вымысел и заслуживает жалости, как…

– Как Жулиана?

– Я собирался сказать «как мой отец», но да, Жулиана очень похожа на него в первое время.

Я сглатываю:

– Он стал опасным?

Опасна ли Жулиана?

Симон качает головой:

– Он был опасен для самого себя. Однажды попытался просверлить дыру в голове, чтобы выпустить наружу плохие мысли. – Рука Симона вновь тянется к шее. – Жулиана поцарапала меня, когда я помешал ей выпрыгнуть из окна. Уверяла, что может летать. Вот только не знаю, что этому виной – болезнь или скония, которую я добавил в ее чай.

Меня пробирает дрожь. Вот почему ее окно оказалось заколочено досками, хоть она и могла их убрать. По крайней мере, две из них.

– Жулиана сказала мне, что иногда ей становится хуже от чая, прежде чем удается заснуть.

Симон кивает:

– Скония лишь изменяет то, что уже есть в голове, поэтому ее и дают тем, от кого хотят добиться правды. Она разрушает стены вокруг того, что пытаются скрыть. К сожалению, такие люди, как Жулиана, выдумывают необъятные, запутанные теории о том, что их окружает.

– Какие, например?

Он откидывается на каменный парапет и скрещивает руки на груди, чтобы я не могла к ним прикоснуться.

– Она верит, что Удэн или граф убили ее мать, и боится, что они так поступят и с ней. Потому и пряталась последние несколько лет в своей комнате, стараясь скрыть от них, что ее разум тоже страдает. Вот только удается ей это куда хуже, чем она думает.

Темная, мерзкая комната, в которой она пряталась, когда Симон уезжал. Такова моя жизнь без Симона.

– Ты понимаешь ее поступки, потому что жил со своим отцом, – говорю я, и он кивает в ответ. А я вновь тянусь к его руке. – Ты поступил благородно, отказавшись бросить его.

Симон фыркает:

– Я сожалел об этом благородстве девять с половиной лет из десяти, что прожил с ним. Злился на него за то, что он не мог измениться, ненавидел мать за то, что позволила мне остаться с ним. – Он отодвигается, а затем выдавливает сквозь стиснутые зубы: – Хочешь узнать, как он умер?

В желудке все сжимается от агонии, которой сочится его голос.

– Ты говорил, что он болел. Сильнее, чем Жулиана.

– Верно, но убило его не это. – Симон сглатывает. – Я поступил безответственно. Вышел однажды, не затушив фонарь. Мне просто захотелось выбраться из этих стен на несколько минут. А он за это время поджег дом.

– Несчастный случай, – настаиваю я. – Ты же не хотел, чтобы это случилось.

– Возможно, нет, – шепчет он. – Но, когда случилось, почувствовал облегчение. Впервые в жизни стал свободным. – Он печально усмехается. – Нищим и совершенно одиноким, но свободным.

– Это не делает тебя плохим, Симон. – Я вновь осторожно касаюсь его руки и испытываю облегчение, когда он не отшатывается. – И ты больше не одинок.

– Нет, это не так, – говорит Симон. – И именно об этом я пришел поговорить с тобой сегодня.

Горло сжимается так сильно, что я едва могу дышать.

– Хорошо.

Взгляд Симона вновь устремляется в никуда, когда он снова погружается в мрачные мысли и воспоминания.

– Я никогда не проводил расследования самостоятельно. Боюсь неправильно истолковать какие-то факты или упустить зацепки. Ошибусь – подпишу смертный приговор еще одной женщине. Альтум Феррис занимается этим гораздо дольше.

Видимо, речь о том, к кому Симон ездил за советом.

– Тебе не следовало взваливать это на себя, – говорю я. – Возможно, ему стоит приехать помочь тебе.

– Нет, – шепчет Симон. – Он никогда не сможет покинуть Мезанус.

Меня осеняет:

– Тоже подвержен безумию?

– Сейчас – да, – отвечает Симон. – Почти всегда он в ясном уме и может мыслить рационально. Но порой смотрит на стены своей комнаты, ни на что не реагирует, почти не ест и не пьет. Копаясь в самых отвратительных умах, он добрался до места, из которого никогда не сможет