Рирдона, генерального директора CTRL-Labs, носимые устройства, имплантаты и нейроинтерфейсы - это будущее био-технологий и управления когнитивной нагрузкой. Наряду с нейроинтерфейсами Институт Platypus работает над повышением производительности человека путем обучения нейронных путей людей воспроизведению состояния мозга экспертов. Институт Platypus назвал эту технологию "Человек 2.0" и уже создал средства для передачи нейронных сигнатур экспертов в области меткой стрельбы солдатам, которые учатся совершенствовать свои навыки стрельбы. Доктор Эми Крузе, главный научный сотрудник Platypus, отмечает, что эти технологии могут обеспечить цифровое соединение подразделений и машин с помощью человеко-машинной команды, позволяя управлять удаленными устройствами с помощью нейрологии. А если этих технологий недостаточно, солдатам и морским пехотинцам уже предоставляется возможность испытать смешанные или иммерсивные визуальные дополнения, позволяющие им получить прямой доступ к данным с поля боя, чтобы лучше почувствовать себя в бою. Наконец, неврологи из Университета Торонто работают над тем, как мозг вспоминает воспоминания, что дает возможность использовать манипуляции с памятью в качестве части набора методов лечения, подходящих для ряда психических расстройств. Похоже, что научная фантастика Брукера не столько отражает реальность, сколько предлагает военным футурологам видение будущей войны.

Если этот эпизод "Черного зеркала" (Black Mirror) можно считать удачным, то очевидно, что технологи будут воспроизводить цифровое неравенство с помощью аугментации солдат (Coker 2012). Это избавит солдат от когнитивного бремени, связанного с необходимостью обрабатывать огромное количество данных, путем установки своего рода компьютерных имплантатов. В то же время это даст неврологически усиленным солдатам боевые преимущества перед теми, у кого нет таких систем, а также закроет солдат в завесу восприятия, из которой невозможно выбраться без серьезного нарушения чувства реальности. Проще говоря, сингулярность будет глубоко опосредована ценностями, перспективами и амбициями технологов, которые ее создали, определяя, какие аспекты войны рассматриваются, становятся актуальными и что можно считать знанием о мире. Это имеет очень глубокие последствия, которые возвращают нас в самое сердце поля боя, где технологии контроля будут отражать интересы тех, кто находится в Кремниевой долине, Чжунгуаньцуне и Сколково.

Действительно, если рассматривать этот эпизод как метафору того, как работает класс в обществе будущего, можно увидеть тараканов как представителей рабочего класса, лишенных собственности и напуганных, за которыми охотится технократическая элита, с радостью готовая демонизировать и убить их. Если посмотреть на это с другой стороны, то антиутопическое видение Брукера не так уж надуманно, как кажется. Ведь во многих отношениях глобальная технологическая элита на самом деле находит способы лишить рабочий класс собственности, применяя информационные инфраструктуры, которые лишают права голоса и удерживают в обществе тех, кто не может участвовать в цифровой утопии, возникающей в Кремниевой долине.

Для того чтобы вооруженные силы перешли от нынешнего состояния к тому, каким Брукер представляет их себе через десять лет, тем не менее, потребуются значительные изменения в практике работы военных. С одной стороны, эти технологии представляют собой потенциал для интеграции комплекса систем, повышающих эффективность солдат. С другой стороны, они представляют собой прямой способ переписать культуру и ценности вооруженных сил. На практике внедрение био-технологий и МИОТ (см. Приложение) коренным образом изменит то, как вооруженные силы будут выполнять свою работу на полях сражений будущего. Учитывая то, что эти системы либо минимизируют значимость солдат, либо полностью исключают их из процесса принятия решений, эти технологии также представляют собой значительное снижение значимости солдата в обеспечении военного эффекта на поле боя, что подразумевает значительное изменение иерархических отношений между солдатом, офицером и технологом. Таким образом, изменяя отношения между солдатом и его работой, новая экология войны представляет собой прямую угрозу тому, как военные в настоящее время определяют свою профессиональную компетентность; и, как следствие, это подразумевает соответствующее повышение статуса тех людей, которые управляют этой сингулярностью поля боя, а не физически испытывают ее.

Это не только оказывает дезориентирующее воздействие на текущие социальные отношения в вооруженных силах, но и влияет на то, как служба определяет свое чувство профессионализма. Центральная особенность профессионального статуса заключается в автономном контроле над границами работы, которую выполняет профессия. Это предполагает производство определенных видов знаний, которые должны усвоить другие, если они хотят присоединиться к определенной профессиональной группе (Larson 1979). Опираясь на информационную инфраструктуру, которая выходит далеко за рамки основной компетенции вооруженных сил, военные теперь должны согласовывать свои профессиональные навыки с навыками других участников, которые приобретают все большее значение на поле боя. Это началось с частных подрядчиков, которые заключают соглашения об уровне обслуживания для поддержания военного комплекта, но, как российский подрядчик "Вагнер" и американская компания Academi, частные организации также теперь участвуют в прямых военных действиях либо для государства, либо для его прокси. Как отмечает Тони Кинг, это привело к тому, что в XXI веке в вооруженных силах сформировалась форма профессионализма, которая отступила перед изысканными техническими и исключительно военными вопросами доктрины и тактики, техники и процедур (King 2013), где боевые действия являются центральной функцией вооруженных сил. Но, как отмечает Брукс, количество людей в военной форме, которые действительно занимаются подобной деятельностью, поразительно мало, учитывая объем подготовки, которая посвящена тому, чтобы вооруженные силы могли сражаться с противником. Следовательно, большинство солдат "не тратили много времени на то, что они считали сутью солдатской службы" (Brooks 2016). Вместо того чтобы воевать, военные занимаются управлением информационными и логистическими структурами. В результате возникает диспропорция между тем, чему обучают, и тем, что большинство делает на самом деле.

Все это ставит целый ряд проблем перед концептуализацией военно-гражданских отношений. Таким образом, новая экология войны представляет собой нечто вроде атаки на существующие практики военного труда и процессы познания, с помощью которых военные сохраняют автономный контроль над границами, выделяющими их как профессию. Это отражает процесс, который Ричард Грузин описывает как "радикальную медиацию" (Grusin 2015). По мнению Грузина, радикальность медиации заключается не только в том, что опыт опосредован, но и в том, что в цифровую эпоху теория знания и теория бытия стали одним и тем же. Производство знания о войне - это не только продукт сражения, но и продукт коллективного опыта битвы. И в новой экологии войны производство знаний о войне больше не является привилегией тех, кого Юваль Харари называет военными "свидетелями во плоти", которые видели бой на передовой, но теперь включает всех тех, кого иначе можно было бы назвать частью повсеместной войны (Harari 2008).

Таким образом, цифровые траектории разорванного поля боя нельзя считать эпифеноменом войны XXI века. Точнее говоря, они откинули и перестроили наше отношение к тому, как война познается и осмысливается как на передовой, так и в серой экологии тех, кто не находится рядом