Наверное тогда то он и истратил всё своё везение. Ибо как только происходящее начало немного структурироваться и его жизнь начала обретать хотя бы некое подобие порядка, многочисленные ранения не заставили себя долго ждать.

Он выписался из полкового госпиталя неделю назад. Нельзя сказать, что это были самые тяжёлые его дни, — ранение было нестрашным, в ногу, да и какой-никакой перерыв в бесконечной войне. Но и на курортный отдых, в окружении симпатичных санитарок, как любили потом представить своё лечение некоторые товарищи, этот отпуск мало походил. Пуля прошла сквозь мягкие ткани и лишь вскользь задела кость. Тем не менее боль была ужасной, в добавок в начале он чуть не истёк кровью, а потом, уже в госпитале, из-за того что пуля всё ж таки коснулась кости, пошло нагноение. Поднялась температура, пару ночей он провалялся в горячечном бреду, вспоминая собственное детство и как за ним ухаживала его мать. И, вроде как, в это время ему делали ещё какую-то операцию.

Но постепенно его состояние начало улучшаться. Временами на него иногда ещё накатывала слабость, поднималась температура, но такие приступы случались всё реже и были уже не такими острыми как в начале. В итоге провалявшись на койке ещё несколько дней, так и не заведя никакого романа и даже толком ни с кем не познакомившись, Артём вернулся на передовую.

После выписки его определили в стрелковый батальон, под начало старшего лейтенанта Александра Ерёменко. Всё это время они в основном отступали, поэтому не смогли далеко продвинуться. И вот, после нескольких месяцев практически беспрерывного отступления, для остановки дальнейшего наступления вражеских войск вглубь советской территории и организации контрнаступления, на их направлении были перекинуты несколько танковых соединений, а также артиллерийский дивизион особой мощности.

Да, теперь Артём многое знал и во многом разбирался, но парадокс заключался в том, что эти знания давали только видимость успокоения, на деле же они ничем ему не помогали. Возможно даже мешали. Упорно лезла мысль, что из этой атаки он уже не вернётся. Удача не может быть вечной, рано или поздно "его" пуля должна его найти, хотя бы просто по теории вероятности. Всё упирается во время, — а сколько его ещё осталось, этого времени? Сколько ещё продлиться эта война, никто не знает.

"Многие знания, многие печали." Бегал бы он сейчас, ничего не понимая, с расширенными от ужаса глазами и все пули, как по волшебству, пролетали бы мимо него. Глупость конечно! Разве тогда он не думал, что это последние секунды его жизни?! Не боялся в миллион раз сильнее, чем сейчас?!

Такие невеслёые мысли крутились у Артёма в голове, пока он вглядывался в видневшиеся вдали немецкие укрепления.

— Артём! — позвал его кто-то из находившейся в стороне группы бойцов. Артём не сразу понял что обращаются именно к нему, поскольку обычно его редко кто звал по имени, чаще использовали прозвище — "Бондарь" или "Бочкарь" или же вовсе обидное "Бочка". И звали его так отнюдь не из-за тучного телосложения, которое как раз наоборот являлось худощавым, особливо после госпиталя, а из-за фамилии Бондарев.

— Ты чего там застыл? Иди к нам.

Артём нехотя подошёл к скучковавшимся в стороне солдатам. Среди них оказались его приятели: долговязый пулемётчик Володя Акимов и небольшого роста, но крепко сбитый связист Костя Анциферов, они то его и окликнули.

— Федосич рассказывает, как встречался вчера в деревне с партизанами. Садись послушай, — тихо проговорил Володя, когда Артём подошёл к собравшимся.

Солдаты сгруделись вокруг одного из их «отцов», — самого старшего в их роте сорокадвухлетнего бойца Ивана Федосовича Апалина. Это был не высокий, но жилистый мужичок, с пшеничного цвета усами, успевший немного послужить ещё в царской армии. Без конца смоливший самокрутки, неизвестно где находивший табак для их наполнения, даже когда он заканчивался во всём батальоне. Хотя, судя по редкостной едкости дыма, Артём подозревал, что в такие моменты в ход шло всё что угодно, от сухих листьев липы и дуба, до щавеля и иной травы.

В обычное время, Федосич всё время подбадривал молодых и неоптыных бойцов, в основном рассказывая интересные и смешные истории, ещё «из той» жизни. Сейчас же он сидел необычно серьёзный, с ниезменной самокруткой в зубах, и глядел немигающим взглядом перед собой. Остальные бойцы также выглядели непривычно притихшими, большинство тоже курило.

— И вот значится, ребятки, пришли мы на хутор энтот. Нашли избу, где встреча условлена была, — встрепенулся Федосич. — Командиры то сразу внутрь зашли, разговаривать, а мы снаружи остались. Притулился я здесь же, на заваленке, стал ждать. Сижу, курю, смотрю на этих партизан и вдруг вижу, что у одного уж больно рожа знакомая. Я значится и так и этак на него посмотрю, а уже темнеет, а у меня левый глаз ещё с гражданской посечён, считай что и нету его вовсе. Словом никак не могу его разглядеть хорошенько. Но тут он и сам меня заприметил, подошёл. Тут уж я его и узнал, — Митрофан стало быть, мы с ним в империалистическую вместе воевали, только тогда он, конечно, молодой был, чуть постарше меня. А сейчас состарился сильно, поседел весь и зарос до самых ушей. Бородища что твоя лопата, — Федосич слабо улыбнулся, ненадолго прерывая свой рассказ. Сквозь клубы табачного дыма он оглядел внимательно слушающих его бойцов, но слушатели по-прежнему оставались смурными.

— Ну апосля того как потискали мы друг дружку немножко, да былое повспоминали, — после недолгого молчания продолжил Федосич. — Он мне про тех детишек то и рассказал.

Рассказчик вновь умолк и стало слышно как тихонько потрескивает махорка, в многочисленных самокрутках. Солнце уже начинало клониться к закату и Артём не удержавшись снова взглянул в ту сторону, где просматривались вражеские укрепления.

— Прибились они к их отряду уже почитай как месяцев пять назад. Вышли из леса прямо на дозорных, — снова заговорил Федосич. — Все оборванные, голодные, ели на ногах стояли. Девочка чуть постарше, а мальчонка совсем малой, пяти годков отроду. Митроха говорит, что он как увидел их, так у него будто сердце кто калёнными клещами ухватил. Личики маленькие чёрные, толи от сажи, толи от грязи и голода. Девочка в рваном тулупчике, а под ним почти ничего, только тряпки какие-то намотаны. На одной ноге сапог не по размеру, на босу ногу, а вторая так и вовсе голая. И это в начале весны то, когда по лесам ещё снега полным полно! А малец вроде и закутан получше, а от слабости даже говорить не мог, так она сама ели живая, последние несколько вёрст на