– К чему эта ложная скромность? – говорит он. – Давай.

Пожав плечами, и только потому, что бабушка продолжает улыбаться, Скарлет сдается и идет танцевать. Следующей за Бесси Смит поет Нина Симон, и кухню наполняет быстрая мелодия Sinnerman.

– Под эту песню нельзя танцевать. Она слишком быстрая.

– Вздор. Кто это сказал? И вообще, тебе есть что праздновать!

– И что же?

Притянув Скарлет к груди, Уолт начинает кружить ее по кухне.

– Я оставил свой счет на кассе, – говорит он. – Я только что отремонтировал кондиционер в Пемброк-колледже и…

Девушка замедляет темп и отстраняется от него.

– А что тут праздновать?

Уолт улыбается.

– Дело в том, что я включил в счет только стоимость запчастей, а за работу не возьму с тебя ничего. Всего сто сорок пять фунтов.

– Но ведь я… – Скарлет останавливается. – Ты не можешь этого делать.

– Могу и уже сделал. – Он переступает с ноги на ногу. – Так что давай танцевать.

– Но… но как?

Уолт пожимает плечами:

– Это же моя компания, так что я могу делать все, что хочу. А теперь заткнись и танцуй!

Скарлет визжит, когда он кружит ее опять, и опять, и опять. Ее бабушка хлопает в ладоши. Я сейчас так счастлива, что дальше просто некуда, – думает Скарлет. Когда Нина Симон начинает петь “Go to the devil, the Lord said…”, Уолт берет Эсме за руку и притягивает к ней внучку. Бросив на него благодарный взгляд, девушка начинает медленно вальсировать по кухне со своей бабушкой.

– Иногда это делала Руб, – шепчет Эсме.

Скарлет сдвигает брови.

– Что именно?

– Вот это, – говорит старушка, указывая кивком на искры, сыплющиеся с кончиков пальцев Скарлет.

– О, че… – Скарлет смотрит на Уолта.

К счастью, электрик сейчас не глядит на нее, а, стараясь не привлекать к себе внимания, берет со стоящего на стойке подноса булочку с корицей. Эсме, похоже, нисколько не удивлена видом искр.

– Она что… это случалось и с ней? – шепчет Скарлет. – Ты уверена?

– Что? – спрашивает бабушка.

– Вот это. – Девушка кивком указывает на свои руки, но искр больше нет, и ее пальцы прохладны. Как Скарлет ни старается, она не может заставить их искрить опять.

11.48 пополудни – Лео

Лео все еще планирует убить Голди, хотя, как это ни парадоксально, он чувствует, что не смог бы причинить ей зла. В последнее время он все время думает о той ночи, когда он убил мать Голди. Парень не может рассказать об этом ей, ведь это причинило бы девушке невероятную боль. К тому же тогда она ни за что его не полюбила бы.

Хотя ничего необычного он не делал. Такова участь большинства матерей, ибо они беззащитны, когда, не желая того, приходят в Навечье вслед за снами своих дочерей. Так же туда явилась и мать Голди, правда, ее тело осталось на Земле. Дочь, которая тогда была подростком, разумеется, больше не могла к ней присоединиться. Стоит погасить дух такой матери в одном мире, как ее тело попросту умирает в другом. Солдаты убивают матерей для забавы и для того, чтобы попрактиковаться. Или же потому, что их свет тускнеет, а смерть матери дает им еще один месяц жизни.

Однако, поскольку такие убийства были настолько недостойны спортсмена, Лео никогда не получал удовольствия от гашения этих огоньков. Он был не согласен со своим демоническим отцом в том, что праведные матери оказывают на своих дочерей слишком значительное влияние в пользу добра, и это является угрозой. Ведь дочери все равно восстают против своих матерей. По этой причине их смерти тяготили его так, как никогда не тяготили смерти их дочерей. Лео и не знал, что будет сильно сожалеть об одной из этих смертей.

В той ночи не было ничего примечательного, особенного или странного. Ему назвали цель, он услышал имя, закрыл глаза и увидел…

Тогда Лео было четырнадцать лет. Ближайшие врата находились на территории Британского музея в пятнадцати минутах ходьбы от его дома. Он знал дорогу туда наизусть, знал каждую улицу, каждую каменную ступеньку. Мальчик следовал за огнями уличных фонарей, этими золотыми хлебными крошками, проходя мимо темных окон, мимо безмолвных дверей. Врата находились за музеем, перегораживая боковой вход на Блумсбери-стрит. Они были заперты и, похоже, оставались в таком состоянии все последние двести лет. Три дня назад у Лео был день рождения, и его отец подарил ему часы «Патек Филипп», подчеркнув, как Чарльз Пенри-Джонс делал всегда, что они стоили больших денег. Затейливые платиновые часы светились в серебряном свете луны. Лео не отрывал глаз от их стрелок и видел, как они показали полчетвертого. Затем они дошли до 3.33 ночи, древние ржавые врата засеребрились, и он, распахнув их, вошел.

Мальчик оказался не на подстриженном газоне Британского музея, а в мире падающих листьев, вездесущего плюща, тумана, лунного света и льда, в месте, где все движется и все остается неподвижным.

Лео нашел ее быстро. Даже в детстве его восприятие было более острым, чем у любого другого солдата, включая тех, кто сражался уже несколько веков. Он сделал это, не задавая вопросов и не колеблясь, это произошло без усилий. Когда Лео положил руку на ее сердце, когда отнял у нее свет, когда ее последний вздох отобразил на его коже седьмую звезду, он даже не задумался.