Богу святые Дары, он, встав на колени, лобызал собственными устами его следы и осыпал его дорогими подарками и почестями. И другие его подданные, видя это, подражали ему и старались превзойти в этом один другого. А чье благочестие не было явным и Богу, и всем, и каждому из сотоварищей, тот признавался ниже всех»[211]. Совсем не обязательно такое благочестие имело целью политические выгоды, которые просто вытекали из этого положительного качества Ивана Даниловича (ср.: [Карпов 1864: 28; Соколов 1913: 279]). В том же, что митрополит не жил в своем кафедральном городе, не было ничего странного: подобным образом поступали и великие князья [Макарий (Булгаков): 26] (видимо, не проживал во Владимире и Александр Васильевич Суздальский, свидетельством чего может служить попытка перевоза им колокола из великокняжеской столицы[212] – см.: [НПЛ: 469]).

Феогност не мог не быть доволен расширением каменного церковного строительства в Москве, что повышало ее престиж [Голубинский 1997в: 148–150]. Этому содействовала благоприятная внешне– и внутриполитическая обстановка на Руси в то время. Н. С. Борисов полагает, что роль митрополита в организации этих строек невелика. По мнению историка, он проявил «поразительное равнодушие» к подобным акциям великого князя [Борисов 1986: 58, 3]. Но если это и так, то тем приятнее было приобретать новые каменные церкви в виде дара, не вкладывая в это средств митрополии, не отягчая себя организационными заботами. Это стало еще одним примером благочестия Ивана Калиты, готового на материальные жертвы для церкви, которые в то же время повышали и его авторитет.

Н. С. Борисов справедливо уделял большое внимание именам святых, которым посвящались строящиеся храмы и память которых праздновалась в день закладки или освящения соборов. Но объяснения ученого, касающиеся строительных акций Ивана Даниловича, на наш взгляд, иногда нуждаются в некоторых корректировках. Мы остановимся лишь на тех мыслях историка, которые вызывают у нас возражения. Так, по мнению исследователя, каменная церковь Иоанна Лествичника, созданная в 1329 г. [ПСРЛ, т. XV, вып. 1: стб. 45], должна была «стать своего рода памятником Ивану Калите и его семейству» [Борисов 1986: 58–59]. Конечно, это утверждение обоснованно. Но не меньшее (если не большее) значение могла иметь возможность привлечь к себе симпатии монашества. Сам Н. С. Борисов ищет создателей идеологии ранней Москвы именно в среде иноков [Борисов 1986: 56]. Значение Иоанна Лествичника для развития монашеской жизни переоценить сложно: его труд, написанный на основе личного опыта и опирающийся на традицию «Богодухновенных отцов», есть «систематическое описание нормального монашеского пути по ступеням духовного совершенства» [Флоровский 1992: 179]. Это не могло не вызывать симпатии иночества[213]. Тем же возможно, по нашему мнению, объяснить и закладку придела Поклонения веригам апостола Петра на память Максима Исповедника, в котором «святоотеческая мистика достигает своего верховного предела, своей “акмэ”»[214] [Климков 2001: 136]. Н. С. Борисов полагает, что имя покровителя митрополита Максима должно было привлечь переселенцев из Южной Руси [Борисов 1986: 59–60]. Действительно, увеличение населения было чрезвычайно значимым для экономического преуспевания (именно это помогло так усилиться Твери) [Кучкин 1984: 167]. Но судьбу святого, чья память праздновалась в день закладки придела, по нашему мнению, напоминала скорее жизнь митрополита Петра: он также подвергался нападкам и несправедливому суду, боролся с нападками на веру[215] [Флоровский 1992: 196–197]. Это могло лишний раз напомнить о недавно умершем русском первоиерархе, похороненном в Москве, и стать дополнительным доводом в пользу его святости. Такое объяснение дня закладки соотносится с посвящением самого придела (Поклонения веригам апостола Петра), который должен был стать, по словам Н. С. Борисова, «памятником не столько апостолу, сколько первому Московскому митрополиту» [Борисов 1986: 59].

Не согласны мы и с предположением Борисова о завещании митрополитом Петром средств на постройку храма Иоанна Лествичника, переданных им перед смертью Протасию Вельяминову [Борисов 1995: 200]. Слова жития «И вда ему влагалище на устрой церкви и на поминание своеа памяти и прочаа домы церковныя призва (приказа? – Р. С.)» [Жития святого митрополита Петра: 416] говорят о средствах, переданных умирающим на постройку незаконченного Успенского собора. Такое объяснение, на наш взгляд, более логично.

Свою политическую деятельность на севере Руси Феогност вынужден был начать, как выразились бы сейчас, с непопулярных мер. Ему пришлось помочь Ивану Калите добиться удаления из Пскова Александра Тверского, на которого гневался Узбекхан в 1329 г.[216] [НПЛ: 342]. Митрополиту, вероятно, было сложно принять решение об интердикте, ведь Александр Михайлович страдал за восстание, которое «можно представить как национально-религиозное прав ославное движение (курсив наш. – Р. С.), сплотившее все население (Твери. – Р. С.) от князя до простолюдинов» [Кривошеев 2015: 327]. Существует точка зрения, что митрополит поступил в данном случае, руководствуясь лишь просьбами великого князя. Например, А. Л. Хорошкевич полагает, что Феогност действовал «по наущению Калиты» [Хорошкевич 2003: 164]. А Л. В. Черепнин, затушевывая значимость самостоятельной позиции митрополита, писал: «…Иван Калита (! – Р. С.) в борьбе с ним (с Александром. – Р. С.) использовал и такое мощное средство, как идеологическое и политическое воздействие Церкви». И да лее: «Меры, принятые Иваном Ка литой (! – Р. С.), оказались достаточно эффективными» [Черепнин 1960: 499]. Как видим, о сколько-нибудь значимой роли Феогноста в событиях 1329 г. речь вообще не идет. Н. С. Борисов, напротив, оспорил утвердившееся мнение о желании Феогноста оказать отлучением Пскова услугу Москве и ее князю, он, по мысли исследователя, лишь выступал «как лицо, зависимое от ордынского “царя”» [Борисов 1986: 63]. Подобным же образом и И. В. Белозеров считает, что «это событие (отлучение Пскова. – Р. С.) свидетельствует… о возможности значительного влияния ордынских ханов… на политику Руси» [Белозеров 2002: 21].

Представляется, что оба этих утверждения нуждаются в дополнительном уточнении. Ведь и сам Калита пришел к Пскову не ради каких-то своих выгод. Он также выполнял лишь волю хана, цель и у него, и у Феогноста была одна: не допустить разорения Руси очередным монгольским набегом. Иван Данилович не думал об изгнании Александра насовсем, ему было важно лишь успокоить Узбек-хана, жаждавшего мести. Было ясно, что Александр вернется в Псков, об этом недвусмысленно говорил хотя бы тот факт, что там осталась его жена [ПСРЛ, т. V, вып. 2: 23, 91; Черепнин 1960: 500]; но это не смутило Калиту, которого интересовало одно – установление мира на Руси (последующие годы его правления это показали), и было бы вовсе нелепо, если это не нравилось бы митрополиту. Н. С. Борисов писал, что Александр, вернувшись, провел в Пскове еще не один год, не имея неприятностей от Феогноста [Борисов 1986: 63], но ведь и от Ивана Даниловича особых неприятностей в этот период у него также не было.

Видимо, не только князь,