С книгой «Urbi et orbi» связывают приход в поэзию Брюсова темы Города, ставшей ее постоянным и узнаваемым признаком. Городские зарисовки есть уже в «Chefs d’œuvre», но декадентский колорит сборника помешал заметить и оценить их. Определение «поэт Города» применялось к Брюсову критикой чаще, чем к кому-либо из современников.

И я к тебе пришел, о город многоликий,

К просторам площадей, в открытые дворцы;

Я полюбил твой шум, все уличные крики:

Напев газетчиков, бичи и бубенцы…

Картина Парижа здесь становится картиной современного Города вообще. Говоря о брюсовском урбанизме, обычно вспоминают стихотворения 1900-х годов, например, «Конь блед»:

Улица была — как буря. Толпы проходили,

Словно их преследовал неотвратимый Рок.

Мчались омнибусы, кебы и автомобили,

Был неисчерпаем яростный людской поток.

В поздних стихах город не исчезает, хотя апокалиптические картины уступают место зарисовкам, напоминающим стихи из «Chefs d’œuvre»:

Где утром глумилось разгулье Трубной,

Мостовая спала, умыта дождем,

Ждал добычи город, зверь сластолюбный,

В окнах лица светились над большим куличом.

Однако за ними скрываются глубокие обобщения:

Новый мир старина, торжествуя, давила,

Выползала из щелей, плыла в синеве,

И московским царям дубовый Ярило

Протягивал руку в советской Москве…

«Urbi et orbi» стала первой книгой Брюсова, которую многие критики из чужого лагеря встретили без оговорок относительно личности и репутации автора — как книгу обычного поэта, который сам признался: «Желал бы я не быть „Валерий Брюсов“» — отречение не от себя, но лишь от некоей литературной репутации. В либеральных «Русских ведомостях» Илья Игнатов констатировал, что «автора интересует все, что касается душевного мира человека: его искания, его муки, его отношения к людям и к непостижимым для него явлениям, его сомнения и победы»{52}, — всего через три года после слов народнического оракула Якубовича о том, что поэзия Брюсова «лишена всякого человеческого содержания». Теперь критики вспоминали того же «П. Я.» в связи со стихотворением «Каменщик», которое вместе с «Кинжалом» позднее входило в «Революционные чтецы-декламаторы» и служило Валерию Яковлевичу посмертной «охранной грамотой» в самые антидекадентские годы советской эпохи. Амфитеатров и Владимир Боцяновский приветствовали «Каменщика» как новое слово в поэзии Брюсова{53}, хотя сам автор считал его риторичным. Слава этого стихотворения вообще удивительна — особенно в сравнении с такими неожиданными для книгочия и декадента декларациями, как «Работа» в том же сборнике:

Здравствуй, тяжкая работа,

Плуг, лопата и кирка!

Освежают капли пота,

Ноет сладостно рука!

Прочь венки, дары царевны,

Упадай порфира с плеч!

Здравствуй, жизни повседневной

Грубо кованная речь!

Недостатка в хулителях по-прежнему не было. Ругань Буренина никого не задела, но рецензию Евгения Ляцкого в «Вестнике Европы»: «уродливое копанье в грязи», «жалкие потуги сказать нечто глубокомысленное», стремление «предавать и насиловать общественную мысль и совесть», — Бальмонт назвал «гнусным хамством», потребовал опубликовать в «Весах» свой ответ и заявил, что если встретит Ляцкого, «между нами будет особый разговор, какого еще ни с кем у меня не было»{54}. Константин Дмитриевич по характеру был несдержан, а во хмелю буен (за это в середине ноября 1903 года Брюсов дал ему пощечину, и они несколько месяцев не разговаривали), но в случае с Ляцким обошлось без выяснения отношений. «Весы» (1904. № 3) напечатали протест Бальмонта. Брюсов там же высмеял книгу Ляцкого о Гончарове, но это не помешало им установить добрые отношения после благожелательной рецензии критика на «Венок»{55}. Зато рецензент «Биржевых ведомостей» Александр Измайлов, ранее писавший о «тяжелом, тошнотворном впечатлении» от первого выпуска «Северных цветов» и язвительно сравнивший рассказ Брюсова «Теперь, когда я проснулся» с толками «замоскворецких купчих» о своих снах, теперь увидел в авторе «Urbi et orbi» «настоящего Божьей милостью поэта, то нежного, то глубокого», хотя с «чертой откровенного эротоманства» (стихотворение «В Дамаск» критик прямо назвал «гадостью») и «зачатками истинной мании величия»{56}.

Собратья-символисты были в восторге от книги. Вяч. Иванов в письме из Женевы 1/14 ноября назвал ее «художественным подвигом», написал «импрессионистскую рецензию» для альманаха «Гриф» (не вышла), а два дня спустя переложил ее в стихи — в виде послания Брюсову «Твой правый стих, твой стих победный…»{57}. «Прочел ее с радостью осуществляющейся надежды, — писал автору 9 ноября Сологуб. — Как все это хорошо, — и как все верно началу, тому, что было несколько лет перед этим, — и какое великолепное развитие! В той радости, с которою я Вас читаю, есть нечто эгоистичное — потому что с Ваших первых книжек я ждал от Вас многого — и дождаться приятно»{58}. «Весь под очарованием Вашей поэзии», — откликнулся 24 ноября Бакст{59}. В те же дни Белый в письмах Метнеру и Блоку назвал Брюсова «единственным современным поэтом, держащим в руках судьбы будущей русской поэзии» и поставил его в один ряд с классиками{60}. Метнер не разделял восторгов по поводу стихов «декадентского папы»: «Все это очень складно, тонко, умно, даже глубоко, но не захватывает меня. Полное отсутствие музыкальности, внутреннего ритмического живого цельного движения»{61}. Напротив, Блок был в восторге. «Книга совсем тянет, жалит, ласкает, обвивает. Внешность, содержание — ряд небывалых откровений, прозрений почти гениальных», — отвечал он 20 ноября Белому{62}.

«Брюсов теперь первый в России поэт. […] Старого декадентства нет и следа. Есть преемничество от Пушкина — и по прямой линии», — писал Блок 23 февраля 1904 года Александру Гиппиусу, развив эти мысли в двух рецензиях на книгу{63}. Речь шла не столько о формальном сходстве, сколько о месте Брюсова в русской поэзии. «Обнаруживается его кровная связь с Пушкиным: начало XIX века подает руку началу ХХ, — провозгласил Белый в программной статье „Апокалипсис в русской поэзии“ (1905. № 4). — Благодаря Брюсову мы умеем теперь смотреть на пушкинскую поэзию сквозь призму тютчевских глубин. Эта новая точка зрения открывает множество перспектив. Замыкается цикл развития пушкинской школы, открывается провиденциальность русской поэзии»{64}. Сергей Соловьев, которому Блок в те же дни писал: «Я совершенно не могу надеяться вырасти до Брюсова»{65}, — восторженно восклицал в стихах: «Ты, Валерий, Пушкина лиру поднял…»

Блок и Белый не могли не заметить в