Шрифт:
Закладка:
Брюсов отказался от секретарства в «Новом пути», но и его литературное участие наталкивалось на противодействие Мережковских, которые в стремлении сделать издание массовым старались избегать крайностей. Поэтический раздел журнала, печатавшего стихи не «в подборку» и тем более не «на затычку», а в виде авторских циклов, в тогдашней России не имел равных, и обойтись в нем без Брюсова было невозможно. Ситуация с прозой оказалась много хуже. Несмотря на все уговоры и посулы, отказался Чехов. «Петр и Алексей» Мережковского стал гвоздем программы, но прочая беллетристика: Гиппиус, Вилькина, Поликсена Соловьева (под мужскими псевдонимами), начинающие Ремизов, Зайцев, Сергеев-Ценский и ряд забытых авторов — вызывала у Брюсова, и не у него одного, резкое отторжение.
«Очень уж многое в нем (журнале. — В. М.) прямо противоположно мне, — признавался он Гиппиус в июле 1903 года, — решительно отталкивает меня. […] Пусть я люблю все „двери“ и „сразу умею проникнуть во все я“[39]. Но все же милее прочих мне дверь поэзии, искусства. А в „Новом пути“ она в таком виде, словно это „черный ход“, дверь на грязную лестницу». Бальмонт, активно печатавшийся в журнале, в письме Брюсову 26 июля 1903 года оценил издание еще резче: «Помойная яма, и не очень глубокая помойка, так что в ней нет даже очарования истинной отвратительности» {23}. Процитировав эти слова в письмах Ремизову и Белому, Брюсов добавил во втором случае: «Он не неправ»{24}. «Мои упреки, — продолжал он в том же письме к Гиппиус, — сводятся к тому, что „[Новый] Путь“ не литературный журнал. Да! это то именно, чего вы искали: делание через журнал, работа им как лопатой. И ради целей пропаганды (скверное слово, но что делать, оно на месте) все хорошо: можно и пошлости печатать, если они привлекают читателей, можно и прожужжавшие уши повторения, — чтобы покрепче было». Вынужденный признать это, Философов постарался выразиться изящно: «Новый путь» «должен был — твердо веруя, что это только временно, — отодвинуть эстетику на второй план и заняться преимущественно интересами религиозными»{25}. «Отодвинуть эстетику на второй план» Брюсов решительно не соглашался.
3
С началом выпуска «Нового пути» салон Мережковских стал центром символистского Петербурга. В Первопрестольной главенствовал Брюсов — «жрец дерзновенный московских мистерий» (как назвала его Гиппиус). Рядом восходила звезда Андрея Белого. Они познакомились 5 декабря 1901 года в доме Михаила и Ольги Соловьевых{26}, но имя «студента-декадента» уже было известно Валерию Яковлевичу. В октябре он получил от Соловьева рукопись «Симфонии 2-й драматической» с предупреждением, что автор — сын декана физико-математического факультета Московского университета и что псевдоним ни в коем случае не должен быть раскрыт. «Симфония» Брюсову понравилась, но он объяснил, что «Скорпион» завален заказанными и оплаченными рукописями, а средства его не безграничны, поэтому книга может выйти только через год. Михаил Сергеевич оплатил немедленное печатание «симфонии» под маркой «Скорпиона», и она увидела свет уже в апреле 1902 года. Осенью авторство открылось и вызвало оживленные пересуды в профессорской и литературной Москве.
Первое впечатление Брюсова от знакомства было не лишено иронии: «Бугаев старался говорить вещи очень декадентские». Но разве не так поступал сам Валерий Яковлевич в юные годы? Летние встречи 1902 года вызвали иную реакцию: «Едва ли не интереснейший человек в России. Зрелость и дряхлость ума при странной молодости. Вот очередной на место Коневского!». Высочайшая оценка — с учетом того, что значил для него Коневской. «Он очень настоящий человек, — писал Брюсов о Белом 19 октября 1902 года Перцову. — У меня душа успокаивается, когда я думаю, что он существует»{27}.
Белый был моложе Брюсова на семь лет. К моменту знакомства он был житейски неискушенным юношей, но обладал разносторонним образованием и богатым опытом духовных исканий, испытав влияние Шопенгауэра, Ницше, Метерлинка, Соловьева. Он уже был символистом, но «символизм Белого вырастал в гораздо большей степени из внутреннего уединенного опыта, чем благодаря активному усвоению начавшего заявлять о себе в России „нового“ искусства (к „декадентству“ у юноши Белого поначалу было весьма настороженное отношение)»{28}. В Брюсове он сразу почувствовал «желанье: меня привязать к „Скорпиону“, оказывая мне, начинающему литератору, крупную и бескорыстную помощь. […] Я видел его Калитой, собирателем литературы. […] Я обязан ему всей карьерой своей; я ни разу себя не почувствовал пешкой, не чувствовал „ига“ его: только помощь, желанье помочь, облегчить»{29}. За свою жизнь Борис Николаевич много чего написал и наговорил о Брюсове, в том числе прямо противоположного по содержанию и духу, но это суждение — итоговое.
Белый-поэт окончательно обрел собственный голос после знакомства с Брюсовым и не без его влияния. Мережковский только провозглашал:
Мы для новой красоты
Нарушаем все законы,
Преступаем все черты.
Брюсов в «Русских символистах» воплотил это в жизнь. Белый сделал то же самое — например, в стихотворении «На горах», где седовласый горбун
Голосил
низким басом.
В небеса запустил
ананасом.
И дугу описав,
озаряя окрестность,
ананас ниспадал, просияв,
в неизвестность.
Для современников это были «бледные ноги» в новом исполнении.
Наряду с сочинением подобных произведений Борис Николаевич отличался экстравагантностью поведения. Осенью 1903 года Брюсов записал его рассказ, как тот «ходил искать кентавров за Девичий монастырь[40], по ту сторону Москва-реки. Как единорог ходил по его комнате… Мои дамы (И. М. Брюсова, ее младшая сестра Б. М. Рунт и, возможно, Н. Я. Брюсова. — В. М.), слушая, как один это говорит серьезно, а другой серьезно слушает, думали, что мы рехнулись. Потом А. Белый разослал знакомым карточки (визитные), будто бы от единорогов, силенов etc. Иные смеялись, иные сердились. […] Сам Белый смутился и стал уверять, что это „шутка“. Но прежде для него это не было шуткой, а желанием создать „атмосферу“, — делать все так, как если бы эти единороги
