Шрифт:
Закладка:
Полковник Роджер Гудчайлд тут же распорядился, чтобы имамов и шахзаде казнили на месте. Их выстроили у наружной стены мечети и изрешетили ружейным залпом, после чего сам полковник подошел к павшим вельможам со служебным револьвером в руке и собственноручно нанес каждому удар милосердия. Позже трупы сбросили в колодец за стенами мечети, а офицеры разделились: капитан Лонг и большинство индийцев вернулись патрулировать городские стены, а полковник Гудчайлд, субедар Рам Панат и пятнадцать сипаев отбыли с воловьими повозками.
На военно-полевом суде индийский субедар рассказал, как драгоценный груз увезли на запад, миновав ряды британских войск под эгидой власти полковника Гудчайлда. Три дня простояли лагерем в туземной деревушке, где местный плотник и двое его сыновей по приказу Гудчайлда изготовили четыре крепких деревянных вместилища для четырех частей трона. Сам же полковник тем временем извлек из металла самоцветы и драгоценные камни, прилежно начертив схему их былого расположения, пронумеровал их и сложил в железный сундук из тех, какими пользуются армейские казначеи для хранения звонкой монеты в полевых условиях.
Спрятав трон и камни в пять ящиков – четыре деревянных и один железный, – отряд Гудчайлда вновь сложил груз на повозки и продолжил путешествие к Аллахабаду, где находилась конечная станция железной дороги.
Несчастного плотника с сыновьями вынудили присоединиться к конвою. Субедар вспоминал, что, когда отряд углубился в чащу, полковник спешился и увел троих мастеровых за деревья, после чего прогремели шесть револьверных выстрелов, и Гудчайлд вернулся в одиночестве».
На несколько секунд я отвлекся от книги и погрузился в размышления о нраве доблестного полковника. Неплохо было бы свести его с Мэнни Резником: вот уж два сапога пара. Усмехнувшись, я продолжил чтение:
«На шестой день пути конвой достиг Аллахабада, где полковник, пользуясь правом военного приоритета, погрузил все пять ящиков в вагон армейского эшелона, возвращавшегося в Бомбей, после чего небольшой отряд Гудчайлда воссоединился со своим полком в Дели.
Полгода спустя капитан Лонг при поддержке субедара Рамы Паната выдвинул обвинение против своего командира. По всей видимости, воры разошлись во мнениях: полковник Гудчайлд решил, что лучше обладать целым, нежели его третьей частью. Как бы то ни было, о местопребывании сокровища с тех пор ничего не известно.
Проходивший в Бомбее суд вызвал немалый общественный резонанс и широко освещался в индийской и британской прессе. Однако позиция обвинения оказалась неубедительной, так как предъявить награбленное добро было невозможно, а мертвецы держат рот на замке.
Полковника оправдали, но под давлением скандальных событий он вынужден был уйти в отставку и вернуться в Лондон. Если Гудчайлд каким-то образом сумел забрать с собой „Великий Могол“ и золотой Тигриный трон, последующая биография полковника не дает повода считать, что он обладал несметными богатствами. На пару с имевшей дурную репутацию дамой Гудчайлд открыл на Бейсуотер-роуд игорный дом, о котором впоследствии пошла недобрая молва. Сэр Роджер Гудчайлд, полковник, умер в 1871 году – вероятно, от гуммозного сифилиса, коим заразился во время примечательной индийской карьеры. За его смертью последовал новый всплеск пересудов о мифическом троне, но вскоре разговоры улеглись из-за нехватки неопровержимых фактов, так что благородный Гудчайлд, можно сказать, унес свой секрет в могилу.
Пожалуй, эту главу следовало назвать „Сокровище, которого не было“».
«Ни черта подобного! – радостно подумал я. – Было сокровище, было и есть», после чего взялся перечитывать главу с самого начала, но на сей раз составляя подробный конспект для Шерри.
Когда я вернулся, Шерри терпеливо ждала меня в кресле у окна, и стоило мне переступить порог, как она тут же налетела на меня с вопросом:
– Что ты так долго? Я весь вечер тут просидела! Любопытно, сил нет!
– Ты не поверишь, – начал я и понял, что сейчас она меня побьет.
– Гарри Флетчер, даю тебе десять секунд. Завязывай с вводными речами и выкладывай, что хорошего узнал. Или я тебе глаза выцарапаю!
Мы проговорили до часу ночи – и к тому времени уже ползали на четвереньках по полу, устланному всевозможными бумагами: адмиралтейской картой архипелага Сент-Мэри, копиями чертежей «Утренней зари» и моими записками, что я сделал, изучая описание кораблекрушения и сидя над книгой в читальном зале Британского музея.
Я уже достал серебряную походную фляжку, и мы прихлебывали «Чивас» из пластмассового стаканчика для полоскания рта, спорили и рисовали наброски, пытаясь угадать, в какой секции корпуса «Утренней зари» находились пять ящиков, как раскололся фрегат и какую его часть швырнуло в заводь, а какая осталась за рифом.
Я сделал эскизы десятка возможных вариантов, набросал минимальный список снаряжения для экспедиции и расширял его, вспоминая то об одном, то о другом, да и Шерри иной раз давала толковые советы.
Я совсем забыл, что она, по всей видимости, первоклассная ныряльщица, но во время разговора все встало на свои места, и теперь, когда я понимал, что в этом путешествии она будет не просто пассажиром, моя к ней симпатия начала сплетаться с профессиональным уважением, а взволнованное настроение и чувство товарищества кульминировали в крещендо физического влечения.
Бледные гладкие щеки Шерри раскраснелись от возбуждения; мы плечом к плечу склонились над устланным бумагами ковром, она с улыбкой повернулась ко мне, чтобы что-то сказать, и дразнящие огоньки ее голубых глаз оказались в нескольких дюймах от моего лица. И тут вдруг все на свете золотые троны и легендарные бриллианты отошли на второй план, когда мы оба прочувствовали настроение момента и с бесстыдным рвением занялись друг другом, пожираемые сиюминутной лихорадкой, не вставая с пола, прямо на чертежах «Утренней зари» – что, наверное, стало счастливейшими мгновениями этого невезучего фрегата.
Когда я наконец перенес ее на кровать и наши тела слились воедино под стеганым одеялом, оказалось, что вся моя амурная акробатика, предшествовавшая встрече с этой женщиной, не имела никакого смысла: то, что я чувствовал, вырвалось за границы плотских утех в пределы духа – и если это была не любовь, то мне, наверное, не дано понять, что такое любовь.
Сиплый голос мой дрожал от изумления, когда я пытался объяснить все это Шерри, а она тихо лежала у меня на груди, выслушивая слова, которых я прежде не говорил ни одной женщине, а когда я умолк, стиснула меня в объятиях. Очевидно, то был приказ продолжать, и я снова заговорил, и не унимался, пока мы не уснули.
* * *
Если смотреть с воздуха, очертаниями Сент-Мэри
