На нее смотрели удивленные глаза.

— Кажется, он меня зарезал, — прошептали белые губы, — если можно — в Склиф… — Глаза закрылись.

— Э-э-э, да тут, кажется, серьезно. Вызывай «Скорую», Макар.

Дальше все завертелось колесом и помнилось смутно. Сергея отвезли в Институт Склифосовского, как он просил. Часа три Вассу продержали в милиции, где она давала показания следователю, немолодому, немногословному, усталому человеку, который слушал ее, прикрыв глаза, не перебивал и разрешал курить. От него же среди ночи она позвонила домой — предупредить Влада, но трубка выдавала длинные гудки, и после шестого Васса положила. В общем, дома оказалась только на рассвете. «Боже, какое счастье, что я сегодня выходная!». Из комнаты выполз сонный Батик и вяло повилял хвостом при виде хозяйки.

— Спи, малыш, все хорошо.

Она с нежностью погладила пятнистую спинку и чмокнула в переносицу. Щенок сладко зевнул и поплелся обратно, убедившись, что мир не перевернулся и его любят по-прежнему. Васса вошла в ванную и включила воду. Тупо глядя на льющуюся из крана струю, она вспомнила веселое: «Да что ж вы все обидеть норовите!» Обидела. Ведь из-за нее, только из-за нее, попал в беду прекрасный человек.

Засыпая, она дала себе слово: переписывать для Сергея каждую лекцию Арно и относить в больницу. Каждую! И это будет длиться ровно столько, сколько понадобится. Ни минутой меньше!

Глава 18

Omnia vincit amor, et nos cedamus amori![18] Господи ты Боже мой, сколько раз она манипулировала этой фразой, перепархивая через своих воздыхателей легко и беззаботно, словно девочка, прыгающая по меловым квадратикам на асфальте. — играючи, одной левой. Или правой — как ей было удобнее. Эта мелкая бесовка с ямочками на щеках беспечно вплетала в паутину своего очарования все, на что ложился ее синий глаз. И делала это естественно и просто — как дышала и жила. Бывало, она и сама влюблялась, даже страдала и терзалась. Бывало, что душевные муки длились по три дня и даже целую неделю. Но потом Юля встряхивала рыжей гривой и выбрасывала из головы — и объект недолгих воздыхании, и свои краткий роман. Но сейчас… Сейчас все было по-другому.

С того самого дня, а вернее, ночи, когда она не дала ему уйти, прошла целая неделя, семь дней, почти сто шестьдесят восемь часов — и все они были переполнены счастьем. Немыслимым! Невозможным! Невыносимым! Она пила его захлебываясь, крупными глотками, купалась в нем, тонула и, счастливая, совсем не хотела выныривать на поверхность унылого самостоятельного прозябания. Какая же она была дура, что превыше всего ценила независимость! И какая умница была — хватило мозгов не попасть в чужие руки. Представить невозможно, чтобы на нее сейчас смотрели другие глаза — серые, синие, карие, целовали другие — жесткие и сухие — губы, ласкали другие — жадные — руки. Мир за эти дни не раскололся, не разделился пополам — сузился до размеров Юриных глаз, заканчивался его макушкой, не выходил за пределы любимого тела. Там, за этими пределами, что-то двигалось, куда-то мчалось, чем-то было озабочено — словом, жило своей обычной жизнью. Но она, эта жизнь, была Юле неинтересна. Внешне ничего не изменилось. Она все так же носилась, выполняя поручения рыжего гения Федяева, общалась с актерами, с Васильком трепалась по телефону, выпивала в баре по чашке кофе, тряслась по вечерам в переполненной «девятке» — но ее, Юлии Батмановай, как индивида больше не существовало. Куцее «я» было выброшено за ненадобностью. Его место заняло звонкое, емкое, звучное «мы»!

— Привет! — в комнату заглянул Костька. — Мечтаешь? Видел, видел — неплохой кадр, да еще с тачкой! Темно-вишневый «Жигуль», кажется? — Ленточкин нахально уселся напротив, закинув ногу на ногу. — Выглядишь, кстати, на все «сто». — Он дурашливо закатил глаза. — Любовь!

Дверь широко распахнулась.

— Ленточкин, ты с какой стати здесь прохлаждаешься?! — Глаза под пушистыми ресницами метали молнии. — Эт-т-то еще что за светский раут?! Через полчаса съемка, а у вас диспут на тему: кто умнее? Умнее Батманова, спорить не надо! Юль, встреть акт ров у входа. И сама проводи в гримерную. И. чтоб никаких заходов в бар, Боже упаси! Я ясно изложил?

Юля утвердительно кивнула.

— Давайте-ка, ребятки, давайте, пошевеливайтесь! Ленточкин, за мной!

Федяев крутанулся юлой и исчез в коридоре. За ним уныло побрел Костька, выразительно покрутив пальцем у виска. Однако «трясучку» режиссера понять было можно. Сегодня снимали злополучную сцену, полетевшую неделю назад, и Федяев, конечно, «стоял на ушах». Юля улыбнулась: когда-то и она считала, что мир рухнет, если опоздает актер, задержится съемка или, не дай Бог, сорвется совсем. Как давно это было! Глупая девчонка — тогда она считала перевернутый на голову мир правильным.

— Привет! — в комнату заглянула Лилька из монтажной. — Я пришла к тебе с приветом и предложением разориться, — неуклюже пошутила она.

— Привет! — улыбнулась Юля.

— О, что это с тобой? Влюбилась, что ли?

— С чего ты взяла? — Юля постаралась напустить на себя озабоченный деловой вид, старательно запихивая внутрь свое счастье и пряча его от чужого глаза.

— Сияешь, как блин намазанный — вот с чего.

— Чушь! Вечно ты, Лилька, выдумываешь!

— Да? Выдумываю? И Костик выдумывает?

— Какой Костик?

— Ленточкин, какой же! Уже, наверное, весь «Экран» знает, как ты целовалась у входа.

— Ну и сплетник! — возмутилась Юля. — Хуже любой бабы! У него на языке не одна сорока — десяток сидит! И все трещат во все концы. Ты что хотела, Лиль, а то у меня времени нет, актеров надо встречать.

— Ну не хочешь — не рассказывай. — Любознательная обиженно поджала губы. — Я разорить тебя пришла. Смотри! — Она достала прозрачный фирменный пакет и небрежно помахала им перед Юлиным носом.

— Что это?

— Можешь вскрыть, разрешаю.

Монтажер царственным жестом опустила пакет на Юлин стол и уселась рядом, на стул, с которого пару минут назад поднялся трепач Костька, закинув, как и он, ногу на ногу. Юля хмыкнула: временные владельцы не баловали стул разнообразием поз.

— Что это? — повторила она с любопытством.

— Мелочь, которая тянет на твою будущую премию. Специально для тебя, Батманова, приберегла. Вскрывай пакет, не боись!

Юля осторожно открыла пакет, и на стол вывалилось воздушное, пушистое, нежно-голубое чудо.

— Какая прелесть! — ахнула она.

— А то! — горделиво подбоченилась Лилька. — Я ж говорю: специально для тебя. Ты приложи к себе-то.

Юля прислонилась щекой к заграничной роскоши.

— Класс! Высший бельэтаж, как моя тетка говорит. — Лилька завистливо вздохнула: — И где мой сорок четвертый размер?

— Не печалься, Лилек, он