солнце робко выглянуло из-за края земли багряной полоской, не горячей совсем, не слепящей, будто остуженной за ночь, но осмелело — и вот полез, пополз вверх кровавый диск, на глазах наливаясь огнем, становясь нестерпимо ярким. Пустыня как бы вздрогнула, просыпаясь, зашевелилась, тени поползли по распадкам, хотели продлить сон. Но могучее светило уже поднялось, буйное, огненное, призывая к жизни… — «Ура!» — закричала Мая и повернула к мужу сияющее лицо. Потом она призналась: «Я открыла для себя совсем незнакомую планету. Теперь я знаю, что поэт был неправ: пустыню любить можно».

Сейчас пустыня была далеко, но все равно, вглядываясь в ее край, он испытывал знакомое радостное чувство, которое всегда вызывала встреча с ней.

Плашмя упав на землю, спружинив, руками и перевернувшись на спину, Ата замер. Высоко в синем небе висели пышные белые облака. Они казались неподвижными, но стоило присмотреться, и тогда становилось видно, — как плывут они спокойно и величаво от гор к пустыне, на север, к своему пределу…

Тень от облака накрыла его, и сразу стало прохладно. Он стал считать про себя, мгновенно загадав, что если успеет досчитать до тридцати и солнце не выглянет, то завтра же подаст заявление, не дожидаясь, пока погонят его взашей. Раз… два… три… Медленно плыло облако в вышине, и все тоскливее становилось на душе. Глупости же все, с каких это пор так бездумно стал решать ты свою судьбу?.. Он усмехнулся, осуждая себя, но счет не прерывал. Двадцать один… двадцать два..! И едва дошел до двадцати восьми, как вновь брызнуло солнце. Ата зажмурился от яркого света и тихо засмеялся. Ладно, подумал он, историю с этим Пэттисоном как-нибудь переживем и с участком Совгат разберемся — и пойдет жизнь своим чередом. Хорошая в общем-то жизнь.

Спускаясь по крутой знакомой улочке, он мельком поглядывал по сторонам, и все казалось иным теперь. Просто недостроены пока дома, деревья не посажены, не успели люди обжиться на новом месте, и не надо судить их строго. Все у них еще впереди…

Ему на работу надо было спешить. Обиды обидами, а дело не бросишь и никто его за тебя не сделает.

При въезде на магистральную улицу Ата остановился на углу, пропуская автобус, и увидел через дорогу в скверике человека на коленях. Вот он склонился в глубоком поклоне, почти уткнувшись лицом в землю, опять распрямился, пошептал что-то… Казаков понял, что тот молится. И так странно было видеть это, что он все стоял на углу, не заметив, что автобус давно проехал и можно делать поворот. Человек напротив кланялся и распрямлялся, а Казаков смотрел на него и не мог отвести глаз, хотя испытывал чувство неловкости, понимая, что ведет себя по меньшей мере неприлично. Наконец, включив скорость, он стал разворачиваться и тут только разглядел в скверике других людей, окапывающих газоны, и тлеющий костер из сухих прошлогодних сучьев, и закопченные узкие чайники на огне, и велосипеды, на которых обычно ездят рабочие конторы благоустройства.

Давно уже остался позади скверик, а Казаков все думал о молящемся, и чувство неловкости не покидало его. Он не сразу понял, почему взволновала его мимолетная случайная встреча. Но постепенно этот молящийся слился в сознании с другим, никогда не виденным, а только описанным матерью, но так, что стал почти осязаемым, — тот стоял на коленях посреди знойной летней степи, возле темного отверстия колодца у отвала свежей, еще не просохшей, из глубины вынутой сырой земли и кланялся и шевелил губами, и ужас застыл на его меловом омертвевшем лице, и в пустых, устремленных в неведомую, недосягаемую даль глазах. А там, в многометровой глубине, откуда совсем недавно была поднята очередная порция земли, навсегда успокоился отец Аты, Казак Уста-Кую, засыпанный внезапным обвалом. И никто не мог им помочь, ни тому, ни этому, который молился…

6

Уже темнело, когда Ата приехал домой. Во дворе, возле кирпичного забора, за которым оставили почему-то частный особняк посреди новых многоквартирных домов, у Казака был прилажен металлический ящик. Втолкнув туда мотоцикл и навесив на дверце замок, он стал огибать свой дом и увидел мать. Она стояла с голубым пластмассовым ведром, в котором выносили мусор, и беседовала с соседками. Его тоже заметили. И по тому, как женщины сразу умолкли и напряженно посмотрели в его сторону, Ата понял, что говорили о нем, о сегодняшнем его конфузе. Можно было с достаточной степенью точности предположить, какую форму обрело событие в процессе освоения дворовыми кумушками.

За ужином мать бросала на него жалостные взгляды, вздыхала украдкой, лицо у нее было скорбное.

— Меня, что ли, жалеешь, мама? — не выдержал Ата.

Она вздрогнула, и глубокие морщины на лице стали как будто еще глубже, глаза повлажнели.

— Это правда, что говорят?

— Я не знаю, что говорят, — недовольно ответил он. — Не надо слушать всякие сплетни.

Как ни пытался он смягчить ответ, получилось у него все-таки грубовато, и он улыбнулся матери, улыбкой прося прощения.

— Значит, правда…

Слезы готовы были политься у нее из глаз, и Ата, быстро поднявшись и обойдя стол, обнял мать, сказал ласково:

— Да нет же, неправда, мама, ты не верь болтовне. Разве бы я стал от вас что-нибудь скрывать? Ну, опростоволосился малость, получил небольшое внушение, с кем не бывает…

Хорошо хоть Мая сдержалась, не вступила в разговор, не спросила ничего, только переводила тревожный взгляд с мужа на свекровь. До нее разговоры эти не дошли.

У матери просветлело лицо. Она легкой сухой ладонью прикрыла руку сына, лежащую на ее плече, пожала благодарно.

— Ну и хорошо, — произнесла она с облегчением.

— Правильно говорят: язык без костей, мелет, сам не знает чего. А я уж подумала… Да и как было не поверить — знающие люди говорили. — Слезы опять подступили, но она не дала им волю. — Ладно, чего там. Дай тебе бог, сынок…

Одному Вовке не было никакого дела до забот взрослых. Он с аппетитом уплетал бутерброд с маслом и конфитюром, перемазав руки и щеки и радуясь, что никто не делает ему замечаний, не ахает и не лезет с противной салфеткой. Он даже ногами от удовольствия болтал под столом. Непонятно, почему это взрослые, которым все можно, не доставляют себе такого удовольствия