— Наш ботанический сад, — заметив удивление гостя, пояснил Гельдыев, и довольная улыбка осветила его лицо. — Ему тоже уже за тридцать, почти ровесник Совгата. Пойдем поглядим. После войны стал учительствовать, женился, дом вот этот построил. Стала жизнь вроде налаживаться. Год живем, второй… — Он оглянулся на дом и невольно понизил голос. — А детей нет. Жена к врачу ходила, там объяснили… я уже не помню что… словом, бездетными оставаться нам. Горевали, конечно. Гозель уж так убивалась, смотреть больно. Я ей говорю, что же теперь делать, раз так вышло, будем жить. Она хотела чужого взять, а потом подумали: я все время при детях, надо и ей такую работу найти. Поступила в колхозные ясли. Вот нам и радость. Дети есть, свои ли, нет ли, свет от них душе. А чтобы и в дом к нам ребята шли, задумал я сад фруктовый посадить, чтобы летом и осенью одаривать всех. Прикинул уже где что посадить, а потом устыдился: что же я, выходит, фруктами заманивать к себе детей буду, покупать их внимание и любовь? И стал собирать всякие редкие растения. Тут уж ребята сами сюда потянулись. Стали мы письма писать — в Крым, на Дальний Восток, в Москву, просили прислать саженцы. Не все откликнулись, но все же немало и получили — вот он, волшебный наш сад. На зиму многие растения укутываем, оберегаем от холодов, а весной снимем теплые одежки — глаз не оторвать.

— С таким хозяйством хлопот же много, — сказал Марат.

— Много, — кивнул Гельдыев. — Так у меня и помощников немало. График пришлось составлять — когда кому что делать, никто не обижен, не обойден, всем работа нашлась, и не в тягость. Колхоз, конечно, помогает.

Мы ведь с Гозель от участка отказались в пользу школы, зачем он нам. А умрем — в нашем доме кружки будут работать, библиотека. Книг я много насобирал за свою жизнь, все им останется, детям.

Он спокойно это сказал — умрем, деловито, как давно обдуманное, во всех деталях решенное, потому что откладывать уже нельзя, годы такие. Марат вдруг и себя увидел уже не молодым, побитым жизнью, и в груди шевельнулось незнакомое чувство — то ли тоски, то ли сожаления о чем-то, то ли легкого пока страха перед неизбежностью. А он-то что после себя оставит — и кому? Пыльные подшивки газет?..

По деревянным ступенькам они поднялись на широкую террасу, и тут только, снова оглянувшись на тесный двор, Марат подумал с недоумением, а где же хозяин свою мотоколяску держит, гаража-то нет да и попросту места для нее на дворе не осталось… Неужто так на улице и оставляет? Но спросить не решился.

Дверь им открыла пожилая женщина в национальном синем платье.

— Добро пожаловать, — певуче, с улыбкой произнесла она, и глаза ее молодо щурились и сияли; видно, в этом доме привыкли встречать гостей, радоваться им. — Я вас в окно увидела и, пока вы сад смотрели, чай поставила, закипает уже.

— Спасибо, Гозель, — сказал ей муж и подтолкнул вперед Марата. — А это, знаешь, кто к нам пришел? Присмотрись, присмотрись… — Повесив халат на крючок и присев, чтобы протез отстегнуть, он велел им: — В комнату проходите, там светлее.

— Сюда, сюда, пожалуйста, — сопровождая гостя, Гозель с интересом вглядывалась в его лицо и огорчилась: — Не узнаю, уж извините меня, старую. Где ж мы встречаться могли?

— А вы и не виделись никогда, — раздался из прихожей голос Гельдыева. — Это я так сказал, для интереса, заинтриговать хотел. А пришел к нам сын Назара Уста-кую. Помнишь, я рассказывал?

— Как же, как же, — Гозель во все глаза смотрела на Марата. — Помню… — Но спохватившись, что неприлично так смотреть на незнакомого человека, поспешно произнесла: — Ой, чай у меня на плите! — и вышла из комнаты.

Марат огляделся. Все здесь было необычное, непохожее на сельские дома. Вдоль стен до самого потолка высились стеллажи с книгами и всякими диковинными предметами на полках — переливчатыми камнями, белой веткой коралла, ребячьими самоделками — персонажами из сказок, то вырезанными из бумаги, то склеенными из желудей, палочек, причудливых сухих кореньев. Затейливые фигуры на широком ковре ручной работы, которым был застлан пол, тоже казались диковинными игрушками. На письменном столе лежали стопки книг, коллекции минералов в плоских коробках, разделенных на клетки. Небольшой скульптурный портрет Махтумкули стоял на видном месте — поэт, задумавшись, оторвавшись от рукописи, глядел вдаль.

— Чего ж вы стоите? — сказал, входя, Гельдыев. — Садитесь. — И показал на небольшую кушетку, а сам подсел к письменному столу, что-то переставил, сдул пылинки и ладонью протер для верности. Чувствовалось, что ему приятно сидеть за своим рабочим столом, любит он это место. — Сейчас чаю попьем, побеседуем спокойно.

Был он без протеза, опирался на костыль. Ногу у него отняли чуть ниже колена, лишняя брючина была подколота булавкой, чтобы не мешала при ходьбе. Сев, он привычно пристроил костыль за спинку стула.

— Книг у вас много, — позавидовал Марат. — Для меня так нет удовольствия больше, чем в книгах рыться.

— Все это мы тоже завещаем школе, — сказал Гельдыев и повел взглядом по стеллажам. — Самое наше, дорогое. Потому что нет на свете ничего дороже книг. В них — бессмертие человечества, а значит, бессмертие каждого из нас, писавших или читавших книги. Арабы, захватив эти земли, уничтожили книги парфян, и народ умер. Что мы о нем знаем? Да почти ничего. Остатки материальной культуры никак не могут восполнить отсутствие книг. А ведь были же у парфян свои писатели, не могло их не быть. Все сгорело в кострах. Даже Авеста не сохранилась полностью. Нет, книги надо беречь больше всего на свете. Все мы уйдем, превратимся в прах, а книги жизнь нашу в себе понесут дальше, другим поколениям. Это и есть бессмертие, другого нет.

Дома он преобразился, легко вписавшись во весь этот пестрый интерьер, став главным здесь, и, сидя в пиджаке и галстуке, в тюбетейке на стриженой седой голове, был похож на писателя или ученого. Голос его звучал с той внутренней силой и скрытым волнением, которые всегда, притягивают слушателя, а взгляд был изучающе мудр. И Марат легко представил, как приходят сюда его ученики, чинно рассаживаются на стульях