в машину, — наведем справки в Академии наук, если в самом деле этот саксаульник имеет научную ценность, придется, видимо, менять проект. — Он поискал глазами Сомова, но тот уже бежал, увязая в песке, к микроавтобусу и, запыхавшись, втиснулся между сиденьями, пробираясь в задний ряд. — Можно ехать?

— А Назаров, корреспондент? — спохватился Сомов.

— Так зовите его, время не ждет, — поторопил Казаков.

Сомов снова вылез из автобуса и крикнул:

— Назаров! Марат! Ехать пора!

Они не знали, что минутой раньше старый учитель вдруг спросил Марата:

— А ты, корреспондент, что же не вступился за родную природу? Почему голос свой не возвысил в ее защиту? Ты же ленинградец, блокадник, в тебе совесть не должна уснуть.

— Откуда вы меня знаете? — шагнул к нему удивленный Назаров, с бьющимся сердцем вглядываясь в его лицо.

— Забыл? — огорчился учитель. — А я тебя сразу узнал, Гельдыев я, Аман.

— Артиллерист!

Внезапная радость охватила Марата, и он порывисто протянул старику обе руки. Теперь не было на Гельдыеве артиллерийской засаленной фуражки — расшитая тюбетейка пламенела на коротко остриженной совсем уже седой голове. Но халат был надет как тогда, и сапоги он носил хромовые, военного покроя. Под халатом же одет не китель, а гражданский пиджак и рубашка с галстуком.

— Вспомнил, — удовлетворенно кивнул старый Аман.

Вот тут-то и позвал Марата Сомов.

— Езжайте, я остаюсь! — махнул ему Назаров.

— Доберешься-то как?

— Доберусь! — снова махнул рукой Марат и отвернулся, чувствуя себя беззаботно, как в годы молодости, когда и не такие концы на попутных машинах приходилось делать.

— Если вам удобно, если не смущает вас, — вдруг переходя на вы, робко предложил Гельдыев, — можно в моей коляске. Двухместная…

— Спасибо, — улыбнулся Марат, — чем не транспорт!

Он уже не слышал, как захлопнулась за Сомовым дверца автобуса и как заурчал мотор, увозя недавних его спутников, и даже гомон людских голосов и рев моторов уходящей на новое место бригады прошли мимо его внимания, — Марат жадно вглядывался в давнишнего своего знакомого.

— Постарел я? — спросил Гельдыев, и по лицу его и по голосу нельзя было не понять, что он огорчился. — Я ж тебя лет на десять старше, а то и больше. Тебе сколько? Пятьдесят есть?

— Перевалило уже.

— Ну, перевалило! Молодой еще, — словно бы даже обрадовался учитель. — Это хорошо, когда человек молод. Сколько всего можно успеть. Ты из-за меня остался?

— Как же я мог уехать… — развел руками Марат.

Ему приятно было, что учитель снова говорит с ним на ты.

3

Бульдозер, самоходная буровая установка и грузовики один за другим снялись и, взревев двигателями, перевалили через холм. И едва они скрылись из глаз, как сразу стало тихо, точно водители заглушили моторы. И тишина снова завладела пространством, покой возвращался на землю…

— Посидим немного, — устало сказал Гельдыев и, опершись на плечо одного из мальчишек, опустился на песок. — Я расскажу, как тут все началось, вот это, — он повел рукой, показывая саксауловое редколесье. — И вы, ребята, садитесь, отдохните. Тоже натерпелись… У кого чай? — Ему протянули сразу несколько термосов, он взял один, неспешно отвинтил крышку, наполнил ее и протянул Марату: — Попей… Прости, а имя твое я забыл. Марат, кажется? Ну да, да, не говори, я вспомнил: ты будто бы даже не Марат, а Мурад. Но ты Марат, Марат, раз такое имя пронес через всю жизнь. Пей, пей, не спеши, я себе из другого налью.

— Хорошо здесь, — проговорил Марат, возвращая крышку термоса. — Будто и не пустыня. А тишина-то… Вы прислушайтесь…

— Хорошо, — подтвердил учитель, светлея лицом и как бы даже молодея от всколыхнувшегося горделивого чувства. — А ведь могло этой красоты и не быть. Собственно, ее уже уничтожали, однажды. Помнишь Караджу Тачмамедова?

У Назарова все сжалось внутри, напряглось.

— Помню… Он жив?

Гельдыев то ли не уловил его настроения, то ли деликатность сработала, — даже короткого взгляда не бросил в сторону Марата, наполнил чаем крышку иг термоса, отхлебнул и сказал спокойно:

— А что ему сделается? Крепкий старик, он всех нас переживет… — И с внезапно вспыхнувшим интересом спросил: — А эти… с Казаковым приезжали, негры вроде, кто такие?

— Американский писатель с женой.

— Вон как… Я сгоряча не пригляделся, не подумал… Нехорошо вышло, нехорошо. Что они теперь про нас подумают?.. Вроде бы у нас антагонизм какой. Зря я так. Надо бы характер попридержать, не шуметь на всю пустыню, не обличать, не по-хорошему все вышло. Я ведь не знал ничего. Приехали, а тут такое творится… Вот и сорвался. А ведь знал: Казаков и так все поймет.

— Гельдыев горестно переживал свою, как ему казалось, оплошность, качал головой, и дети, сидевшие вокруг, понурились, им неловко было видеть учителя таким; привыкшие всегда считать его правым, они смущались, как будто присутствовали при его поражении, и он, видимо, подумав о них, о том, как воспримут и запомнят они все происшедшее и как потом отзовется это в их душах, сумел взглянуть на себя как бы со стороны, глазами своих учеников, и понял, что оплошность была допущена не тогда, а сейчас. — Хотя почему… — как бы рассуждая вслух, продолжал он, — почему надо было подлаживаться к ним. Нет, незачем нам оглядываться на кого бы то ни было. Правильно мы поступили, ребята, совершенно правильно. Поступать всегда надо по совести, чтобы там ни подумала Марья Алексеевна. Помните «Горе от ума»?

— Помним! — вразнобой, но дружно отозвались в миг повеселевшие школьники.

— Так и будем поступать впредь, — в лад им, с озорной улыбкой произнес учитель. — Всегда и во всем. А теперь идите-ка, осмотрите участки посева, какие всходы, жуков-вредителей нет ли, и в журнале все запишите. — Вдогон уже напомнил: — Только осторожно там! Помолчав, переключаясь на другое, он обратился к Марату: — Я не зря Караджу вспомнил. С него все и началось. После войны я еще в госпитале долго лежал, что-то нога моя плохо заживала. А он вернулся сразу, в мае уже. И сразу в заготовители пошел… Вот на этот лес он свой колун и обрушил. Тогда здесь действительно лес был, теперь только роща, да и